Все это де Голль объяснил Сталину на следующий день в Кремле. Они собрались 8 декабря на очередную встречу, призванную, по словам генерала, «стать последним рабочим заседанием»55. Он отправился на него с Бидо, Гарро и Дежаном, в то время как Сталин явился с Молотовым и Богомоловым. Эту неординарную встречу открыло энергичное выступление генерала де Голля, который сразу же расставил приоритеты. Прежде всего германский вопрос. Он повторил уже ранее сформулированные им требования, подтвердил свое желание подписать франко-советский договор. Но он напомнил по этому поводу о своем неприятии схемы тройственного союза и предложил взамен более устраивавший его проект «трехэтажной системы»: франко-советский договор, англо-советский договор, франко-британский договор и увенчивающая все это система коллективной безопасности, включающая США. Поначалу Сталин отреагировал сухо, продолжая нахваливать достоинства трехстороннего договора. Затем вдруг сменил тон, заявив, что, двух– или трехсторонний будет договор, – в конечном итоге вопрос второстепенный и не такой уж важный. Он склонен, по его словам, отклонить предложение Черчилля. «Но нужно, чтобы Франция поняла, основной интерес Советской России в “польском вопросе”. Мы хотим видеть Польшу искренно симпатизирующей союзникам и решительно антинемецкой… Договоритесь с Люблином, и тогда мы сможем заключить с вами договор». Сделку предложили предельно откровенно. Конец встречи к тому же омрачило недоразумение, связанное с недостаточно четким переводом диалога. Генерал де Голль вынес из него вывод, что Сталин стремится к тройственному договору на условии установления официальных отношений между Францией и Люблинским комитетом. Франции предстояло обменяться с этим правительством официальными представителями и урегулировать вопрос с французскими военнопленными, находящимися в Польше. Генерал де Голль заметил, что, хотя он и готов установить контакты с Люблином, он отказывается, и категорически настаивает на этом, придавать им официальный характер. На данном недоразумении беседа прервалась, хотя Сталин и пытался успокоить собеседника. Когда де Голль сухо упомянул, что 10-го числа собирается покинуть Москву, вне зависимости от того, будет ли подписан договор, Сталин, в свою очередь, как хлебосольный хозяин, напомнил об обеде, который будет устроен в этот день в честь гостя. Бидо с Молотовым уточнили перед назначенным на 10 декабря обедом и встречей с полком «Нормандия–Неман», которому генерал устроил смотр, какую форму договора – двух– или трехстороннюю – Сталин в конечном итоге предпочитает. Ответ последовал недвусмысленный: речь шла, как и желал генерал, только о франко-советском договоре, пусть даже, как грубовато заявил Сталин накануне, «Черчилль будет обижен, но ничего страшного». Таким образом, недоразумение было устранено.
В течение этого дня, когда, по словам генерала, «царила довольно тяжелая атмосфера», польский вопрос занимал главное место в умах и в повестке. Генералу пришлось уступить настойчивым просьбам и принять в посольстве ведущих представителей Люблинского комитета: президента Берута, исполняющего обязанности министра иностранных дел Моравского и ответственного за национальную оборону генерала Ролю-Жимерского. Все трое подчеркивали свое желание, чтобы Франция, «бывшая во все времена другом Польши», признала Люблинский комитет и обменялась с ним дипломатическими представителями. Генерал де Голль принял примирительный тон, хотя и не скрыл в своих «Мемуарах», как его раздражали советские манеры этих польских чиновников, и охотно отправил в Люблин офицера Кристиана Фуше, чтобы положить начало диалогу. Но он упорно отказывался придавать этой миссии статус официальной, что привело к фактическому разрыву с Люблинской делегацией. Этьен Бюрен де Розье беспощадно отозвался об этой встрече: «У генерала де Голля сложилось впечатление, что он имеет с маленькими людьми, лишенными чувства собственного достоинства и пересказывающими выученный ими урок, людьми, у которых напрочь отсутствует настоящий национальный дух». Состоявшаяся спустя несколько часов встреча Жоржа Бидо с советским наркомом иностранных дел только усугубила то неблагоприятное впечатление, которое произвели на генерала его собеседники из Польши, и еще более – давление СССР, возобновившееся с новой силой. Молотов предложил Бидо на рассмотрение текст полностью составленного им коммюнике, объявлявшего об обмене официальными представителями между Парижем и Люблином. Можно ли представить себе более откровенное давление?56
Предложения американского посла Аверелла Гарримана и поверенного в делах Великобритании, которых генерал пригласил в посольство, также не отвечали его взглядам на ситуацию. Рассказав гостям о содержании своих переговоров со Сталиным и объяснив жесткость своей позиции в отношении Люблинского комитета, генерал услышал, как он сам признается, без удивления, следующие слова Гарримана: «Что касается нас, американцев, мы приняли решение демонстрировать свое доверие Москве». Сталин уже дал ему понять, что рассчитывает на понимание Лондона и Вашингтона по столь щекотливому вопросу. Хотя еще ничто ясно сформулировано не было, генерал догадывался, что однажды ему в одиночку придется защищать поляков.
И наступил последний вечер, когда Сталин устроил обед в Кремле. Этот обед, о котором его участники оставили столько воспоминаний, тем не менее, заслуживает отдельного рассказа. Он состоялся в роскошном Екатерининском зале, где собрались четыре десятка советских официальных лиц, члены французской делегации и представители США и Великобритании в Москве. Де Голля усадили по правую руку от Сталина, а Аверелла Гарримана – по левую. Бьющая в глаза роскошь, изысканность угощений – все это не могло произвести ожидаемого впечатления на генерала, славящегося своим аскетизмом. Атмосфера была «довольно холодной», если верить автору донесения, отправленного на Кэ-д’Орсэ. Поначалу Сталин вел с генералом разговор на военные темы. Благодаря этому обеду в нашем распоряжении еще один портрет Сталина за авторством де Голля, портрет, суммирующий впечатления, которые генерал вынес из их бесед. И этот портрет отличается большей нелицеприятностью по сравнению с тем, что он набросал после их первой беседы, состоявшейся 2 декабря. «Он старался казаться простым человеком с зачатками культуры, произнося по поводу сложнейших проблем суждения, полные нарочито примитивного здравомыслия. Вместе с тем он ел все подряд и наливал себе по полному бокалу из бутылок крымского вина, которые ему меняли одну за другой. Но за внешним добродушием в нем проглядывал беспощадный боец. К тому же все русские, сидевшие за столом, напряженные и внимательные, не сводили с него глаз. На их лицах читались угодливость и страх, на его – неослабевающая властность. Все участники обеда сидели как на иголках»57.
Генерал прекрасно понял, что собой представляет Сталин и как строятся его отношения с окружением, на которое он наводил страх. Затем пришло время тостов, бесконечных и так же наводящих страх. За приличествующим случаю вступлением – ибо Сталин поочередно произносил здравицы в честь почетного гостя, присутствующих иностранцев, а также французской армии и полка «Нормандия–Неман» – последовало продолжение: жутковатые тосты, на которые Сталин был мастак, полные скрытой угрозы для тех, кому они адресовались. Сколько свидетелей – Джилас в том числе – оставили о них свои рассказы и чуть ли не научный их анализ! Иногда угроза обретала зримые очертания. Так, подняв бокал за здоровье маршала Новикова, Сталин, перечислив, как и подобает, его достоинства, закончил словами: «А не будет хорошо работать, мы его повесим». Французов, добавлял он, похохатывая, наверняка удивляет такое обращение, «но разве мы не можем немного повеселиться?» Генерал шутку не оценил. Что касается советских гостей, они слишком хорошо знали, что значит стать объектом зловещих шуток Сталина.
