ненавидели диско. У меня даже была футболка «Диско – отстой». Но втайне от всех я любил диско. Найл Роджерс, фронтмен Chic и продюсер одних из самых крутых диско-песен современности – вроде «We Are Family» Sister Sledge и «Le Freak» группы Chic – был потрясающим гитаристом. А ребята из Village People были крутыми театральными поп-звездами.
Мне была в кайф большая часть той музыки. Грув был классным, гитарные партии фанковые и стремительные, а ритм заставлял трясти задницей – но я остановился на песне «YMCA». Мне нравилось диско; но танцевать я терпеть не мог. От одной мысли ночь напролет танцевать буги мне становилось так же жутко, как перед удалением зуба. Я всегда стеснялся танцевать, но принимал абсолютно любую музыку. Мой критерий был простым. Мне либо нравилось, либо нет. Если мне не нравилась какая-нибудь песня, совсем не значило, что я не мог послушать остальной репертуар этой группы. Я не загонял себя в рамки.
Еще я был чертовски упрям, и у меня было свое мнение. Если я с кем-нибудь не соглашался, особенно если речь шла о музыке, я тут же об этом говорил. Прикол в том, что я был тихим и замкнутым ребенком. Большую часть времени я жил в своем мире, размышляя о будущем. Я понимал: если хочу играть на гитаре и быть на сцене, нужно быть общительным и бесстрашным. И я поменял мировоззрение. С самого начала я был готов бороться, жить в некомфортных условиях и делать все, что требуется, чтобы выступать на сцене в свете софитов. В мире музыкантов нет места страху.
Я каждый день, почти каждый час, думал о том, как отжигать перед толпой – я даже о девочках столько не думал. Все равно ни одна из них не слушала рок-н-ролл, поэтому мне не казалось, что я лишаю себя девочек. Девочки вернулись в мою жизнь, когда в четырнадцать лет я снова поехал в летний лагерь (сегодня, будучи отцом маленького мальчика, я уже заранее записываю сына в лагерь, когда ему исполнится тринадцать – наслаждайся, Ревель).
В 1978 году, когда мне было четырнадцать с половиной, я поехал в лагерь с ночевкой в Нью-Джерси, где было полно милых похотливых девочек. Они впервые пробовали свободу на вкус и могли делать все что хотят. Я уже сказал, что они хотели развлечений? Все эти девки хотели валять дурака еще больше, чем девочки из лагеря «Каюга». Только работало все то же основное правило – никаких поебушек. Меня это не напрягало, поскольку никто с тех пор, как я последний раз был в летнем лагере, кроме меня, мой член не трогал. Опять же, было все, кроме секса, и гораздо больше, чем два года назад. К тому же на этот раз я знал, что происходит, поэтому неловкости не возникало, но было не менее захватывающе.
Лето в Нью-Йорке выдалось отличным. Делать домашку было не надо, поэтому я не видел ни одной причины сидеть дома. Потом я пошел в седьмой класс в 25-ю школу в Куинсе и после уроков хотел тусоваться на улице с друзьями до поздней ночи. Я зависал с ребятами и постарше, и они спокойно тусили на улице в одиннадцать часов вечера, хотя утром была школа. По выходным комендантского часа не было. Мы ходили на бейсбольное поле или в парк в конце улицы либо заваливались к кому-нибудь на хату, слушали музыку и бухали. Иногда ездили в город. Но я себя контролировал. Я никогда не совершал глупостей. Однако маме было все равно. Когда я вернулся в школу, она вдруг решила, что в девять часов вечера я должен быть дома.
Я сказал: «На хуй это дерьмо». Всюду были вечеринки, и можно было попробовать завалить телку. Я сказал: «Я, мать твою, уже не ребенок! Не собираюсь я приходить в девять часов».
Я приходил домой когда хотел, и мама кричала на меня. Я разговаривал с ней минуту и шел спать. Всегда было одно и то же: «Не понимаю, почему я должен приходить так рано. Все мои друзья…»
«Плевать мне, что делают твои друзья, – кричала она настолько громко, что просыпался брат. – Это мой дом, мать твою, и правила здесь устанавливаю я…»
По-видимому, ругаться было нормой, но гулять допоздна было запрещено. Я сказал ей: у меня свои друзья и жизнь, и я не собираюсь торчать в девять часов дома. Она схватила меня за руку и сказала: «Пойдешь к доктору Райсу. Ты испорчен. Сама виновата. Но ты должен измениться».
Она договорилась о встрече с волшебным доктором, и должен признать, я немного нервничал. Я мог бы отказаться, но решил подыграть. Необязательно было его слушать. Мы вошли в его кабинет в Грейт-Нек, штат Нью-Йорк, и я увидел тихого доброго мужчину, разменявшего шестой десяток. Он попросил маму выйти из кабинета, и я сел в одно из кресел. Не стоило так нервничать. Мы поговорили полчаса. Он спросил о школе, друзьях, целях в жизни, что мне нравилось делать и что заставило меня прийти к нему в столь раннем возрасте. Потом спросил про оценки. Я сказал, что все прекрасно и в основном пятерки, а иногда четверки. Он ответил: «Ну, тогда я и правда не понимаю, в чем проблема. Ты пьешь или принимаешь наркотики?» Я сказал ему, что время от времени покуриваю травку и иногда пью пиво и водку с апельсиновым соком, но на вечеринках. Я практически ни разу не напивался до такой степени, чтобы утром было похмелье.
Доктор Райс позвал в кабинет маму и попросил сесть. «Послушайте, Барбара, – начал он. – Я скажу в двух словах, поскольку считаю, вам нужно посмотреть на то, что у Скотта отличные оценки, и пока его тусовки и друзья на оценки не влияют, я не вижу проблемы с распорядком его дня».
Я посмотрел на доктора Райса, как на супергероя. Она ведь его непомерно уважала и полностью ему доверяла. Его мнение было для нее авторитетным. Она притащила меня, думая, что доктор Райс вправит мне мозги. А он принял мою сторону! Я сказал: «Видишь, видишь, мам! Я же говорил, что ничего плохого не делаю». А она ответила: «Ладно, но теперь правило такое: если будут плохие оценки и успеваемость будет хромать, закон о комендантском часе вступит в силу. По рукам?» Я согласился. Это было настоящее откровение.
И вдруг я понял правила игры. Нужно всего лишь не скатываться до плохих оценок, а так я могу делать все что хочу. Вот и все! Доктор Райс объяснил мне секрет жизни. Какие бы
