заплывет, но поймать можно. Только дергать нужно вовремя, а не как Савва — стоит, чешется, будто рыбы ждать его будут.
Вот раки — другое дело. С ними торопиться не обязательно. Они даже очередь соблюдают. Схватишь одного за панцирь — и на настил. Повернешься, а там уже другой на солнышко вылез.
Вот тут к нам Пашка и подошел. Возник сзади и смотрит, как мы раков выбрасываем.
— Вы приезжие? — спрашивает.
— Приезжие, — говорим.
Он сделал удивленное лицо, побегал вокруг:
— Из самого города?
— Из самого.
— Вот здорово! — говорит. — А меня Пашкой зовут. Я всю жизнь здесь живу, во второй класс перешел.
— А мы в третий, — говорим.
Он снова побегал, побегал вокруг:
— Раки — ерунда, — говорит, — я их мильон могу поймать. Лучше пойдемте, я вам крота под камнем покажу.
Вообще-то мы с Саввой в тот раз в кино торопились. Билетов у нас не было, но бабушкина кума — знакомая такая — обещала нам сбоку у рядов стулья поставить.
«Ладно, — думаем, — успеем», — и пошли Пашкиного крота смотреть.
Там камень большой недалеко от берега, а под ним дырка. Савва в эту дырку прутик сунул, потом я попробовал. Никакого толку. Тогда мы воду попробовали туда лить — опять ничего.
— Пошли, — говорю, — Савва, ничего там нет.
А Пашка уселся в тени:
— Есть, есть, — говорит, — наливайте побольше. Я его здесь еще в прошлом году видел. Теперь он, наверное, растолстел и застрял там.
— Сам своего толстяка доставай, нам некогда, — говорю, и мы пошли.
Пашка — за нами. Вернее, сначала остался, а потом догнал.
— Ну его, — говорит, — крота. Он меня еще укусит. Я лучше с вами до дому пойду.
Жара была, прямо пекло! Пока в гору шли, мокрые стали, будто из воды не вылазили.
Сначала Пашка не отставал, рядом бежал, потом вдруг растянулся на ровном месте, схватился за ногу и как завопит:
— Ой, нога!
Ну, мы, конечно, остановились, ногу осмотрели — ничего не видно. Обыкновенная нога, даже синяка нет. А он орет:
— Ой, не трогайте, больно!
Я Савве говорю:
— Притворяется, что ли? Не то, что синяка, царапины нет.
Савва говорит:
— А помнишь, Славка Топорик ногу сломал? Тоже ничего особенного не было, только нога покривела и все.
Я думаю: «Кто его знает? Рожица у этого Пашки хитрая, но, может быть, вправду сломал?»
В общем, мы Пашку кое-как до куста дотащили, сели в тень и стали думать, что делать, как быстрее до дому добраться?
Пашка нас слушал-слушал, а потом как завопит:
— Пить хочу! Дайте пить!
Еще не легче! Где мы ему в поле пить найдем? Стали обсуждать: идти домой или сначала обратно на пруд за водой сбегать?
Тут Савва повернулся и над головой сумку увидел. На ветке висела. Как мы ее раньше не заметили?
Савва в сумку заглянул и говорит:
— Коля, там две бутылки молока, хлеб и еще что-то в тряпке.
Я на Савву смотрю, Савва на меня.
А Пашка, как услышал про сумку, сразу:
— Ой, как раз молока хочу! Дайте молока!
Я говорю:
— Савва, может, одну бутылку возьмем и Пашке дадим?
— Ты что! — говорит он. — Сумка ведь не наша. Надо посмотреть, значит, здесь кто-то поблизости работает?
Стали смотреть. Во все стороны посмотрели — никого, только кузнечики да бабочки.
Тут Пашка вопли прекратил, говорит:
— Работает, работает. Я видел, там трактор за пригорком. Сломался, наверное, поэтому и не слышно.
В общем, Савва убежал за пригорок, а я с Пашкой остался. Он сразу же уселся поудобнее под кустом и как ни в чем не бывало стал меня обо всем расспрашивать: про город, про улицы, про всякие дела.
Сидим, разговариваем, он спрашивает — я рассказываю. Пашка рот открыл, забылся и больную ногу под себя подвернул.
Я говорю:
— Пашка, тебе не больно?
Он говорит:
— А чего?
— Да ты ж на больную ногу сел.
Пашка сразу глаза закатил, повалился:
— Ой, — говорит, — совсем забыл! А у вас пароходы и паровозы в городе есть?
— Есть, конечно, — говорю, — ты мне толком покажи, где болит?
— Не трогай! — орет. — Везде болит! Неужели они по улицам ездят?
— Дурак ты, Пашка, что-ли? — говорю. — По улицам трамваи ездят.
— И вы на трамваях каждый день катаетесь?
— Нет, — говорю, — чего на них кататься? Просто едешь в кино или в библиотеку. Ну, а если билет купишь, тогда другое дело — можно и покататься.
Умора, чего эти трамваи ему дались?
— Признавайся, — говорю, — что ничего у тебя не болит.
У Пашки на лице кожа натянута, будто вот-вот лопнет, а тут он сморщился, как Чан-Кайши в кукольном театре:
— Нет, сильно болит! Вам хорошо, у вас в городе интересно. Почему у нас трамваев не сделают?
— Не знаю, — говорю, — наверное, не нужно.
— Ну да, не нужно. У меня в Костино бабушка с дедушкой живут. Лесники. Кругом никого, одни медведи. Знаешь, страшно! А я к ним каждый раз пешком бегаю. Эх, нога! Теперь я свою бабушку, наверное, никогда не увижу!
У меня даже слезы от смеху выступили. Как представлю Пашку на трамвае в дремучем лесу — сами текут.
Тут Савва прибежал.
— Можно, пусть пьет! — кричит. — Тракторист сказал: «Только все аккуратно на место положить». Он там гайку потерял, а я ему целых три нашел. Он мне за это разрешил руку в солярку сунуть. Понюхайте, как хорошо пахнет.
Мы кулак понюхали, Пашка опять улегся и даже глаза закрыл. Слабым таким голосом говорит:
— А про хлеб и про то, что в тряпке, спросил?
Савва говорит:
— Нет, ты ж только пить хотел…
Пашка подумал и стал по-новому стонать:
— Ой, хлеба хочу и того, что в тряпке! — И такие рожи корчить, ну ни за что не поймешь, болит у него на самом деле или не болит.
Я смеюсь, а Савва говорит:
— Больше не побегу. Пей и быстрее пойдем.
А Пашка мне:
— Чего смеешься? Я же раненый, а раненым все надо давать.
Савва говорит:
— Ну ладно, раз уж ты так хочешь раненым быть: вставай, положи руки нам на плечи и пойдем.
Тут уж Пашка стал настоящего раненого изображать. Перевернулся на живот, руками в землю уперся и жилится, будто подняться не может. Мы его под руки берем, а он вырывается.
— Нет, — говорит, — я идти не могу. Лучше вы меня по очереди несите. Когда ты, Коля, устанешь, Савва понесет, а когда он устанет, опять ты. — Потом голову вскинул и прошептал:
— Ребята, вы меня не бросите?
Савва говорит:
— Не так. Надо говорить: «Ребята, бросьте меня!»,
