значительное множество глупых, неразумных и даже абсурдных, неподходящих идей, таких как отказ от медицинского лечения даже при огромном риске»90.
Недавнее решение суда в Калифорнии заходит в истолковании права «быть оставленным в покое» столь далеко, что включает право на то, чтобы совершить самоубийство через голодание. В 1993 г. тюремный врач обратился за решением суда, санкционирующим для него использование хирургической трубки для кормления и введения лекарств парализованному заключенному, отказавшемуся от медицинской помощи. Суд постановил:
Право отказаться от медицинской помощи является как «основным и фундаментальным», так и неотъемлемым от понятия информированного согласия. Право индивида на личную автономию в отношении отказа от медицинской помощи не включает медицинскую просвещенность, т.е. медицински рациональное решение… потому что решения о защите здоровья неотъемлемо связаны с собственным субъективным ощущением благополучия… государство не принимало недифференцированной или неразборчивой политики в отношении сохранения жизни ценой личной автономии… в качестве общего тезиса; утверждение, что личность существует на благо государства, противоречит нашему основному тезису о том, что роль государства — обеспечить максимум личной свободы выбора и поведения91.
Язык этих судебных решений понятен. Однако эти решения не проделали брешь в крепости психиатрического рабства. Напротив, их, как я покажу далее, использовали для того, чтобы укрепить эту крепость, разрушая принцип личной автономии92. В результате после Второй мировой войны пресловутые «психиатрические злоупотребления», представленные понятием «змеиная яма», исчезли с американской общественной сцены. Однако в тот же самый период власть психиатрии в качестве де-факто государственного аппарата принуждения чрезвычайно разрослась, превратившись в настоящего левиафана — основание и главную исполнительную власть терапевтического государства.
Заключение
Трудность с возвышенными моральными принципами состоит в том, что их легко провозглашать, но трудно исполнять. Дело обстоит так и с принципами неагрессии и владения собой. Оба принципа требуют слишком много. Они требуют от нас уважать других, ожидая от других, что они будут уважать нас. Они требуют, чтобы мы возлагали на себя ответственность за свои действия, а на других — за то, что делают они. Иными словами, от нас требуется, чтобы мы относились к людям лучше, чем они есть на самом деле. Однако стали бы мы считать моральные принципы возвышенными, если бы они требовали от нас меньшего? Только в результате лучшего обращения, чем он есть на самом деле, человек может стать лучше. Как мудро отмечал Иоганн Вольфганг фон Гёте (1749‒1832), «приняв тебя таким, как есть, — я сделаю тебя хуже. Но если я буду обращаться с тобой, как с человеком, которым ты можешь стать, — я помогу тебе в этом»93. К счастью, стремление человека поступить правильно всегда превосходило его возможности. Пожалуй, именно в этом кроется двигатель нравственного прогресса.
На фронте экономики либертарианцы выдержали успешную битву против централизованной власти и обеспечили твердый плацдарм для «свободного рынка». Наиболее важный вызов теперь ожидает либертарианцев, на мой взгляд, на фронте психиатрии, — а именно всецелое упразднение недобровольной или принудительной психиатрии и замещение ее абсолютно добровольной, договорной психиатрией «свободного рынка», которой государство ни помогает, ни препятствует.
Глава 3. Экономическая теория и психиатрия — сциентистские близнецы
До эпохи Просвещения союз церкви и государства служил оправданию и исполнению принудительного контроля над населением со стороны пап и князей. С течением времени, когда власть церкви стала уменьшаться, роль оправдания и узаконивания социального контроля перешла к двум новым, связанным с государством институциям — экономике и психиатрии. Первая оправдывает ограничение свобод населения в рамках экономического управления, воплощенного в налогообложении. Вторая обосновывает ограничения свобод в рамках психиатрического управления, воплощенного в диагностике и лечении психических заболеваний.
Ученые издавна пришли к согласию о том, что они остаются учеными, пока разбираются с тем, как обстоят дела, но не тогда, когда решают, как дела должны обстоять. Наука — мирное установление. Ее методы — это тщательное наблюдение, постановка экспериментов, рефлексия, изучение, верификация и фальсификация. Обману и насилию в научной практике места не предусмотрено. В отличие от науки, религия и политика работают с тем, как людям следует жить в обществе, а не с человеческой анатомией или физиологией. Вот почему обман и принуждение стали неотъемлемой частью их практики.
Изучение последствий экономической политики и медицинского лечения лежит в области науки. Исполнение правил, поощряющих одни виды поведения и запрещающих другие, относится к религии и политике.
Успехи науки с неизбежностью породили способы подражать науке, которые называют «сциентизмами». Сциентизм — относительно недавний термин. «Оксфордский словарь английского языка» указывает, что это слово появилось в 1877 г. Словарь дает следующее определение сциентизма: «обычай и манера выражения человека науки». Я рассматриваю сциентизм как разновидность обмана и притворства, т.е. состояние, когда неученый претендует на то, что он ученый. Это описание превосходно применимо и к экономистам, и к психиатрам.
В естественных науках — астрономии, физике и химии — закономерности и связи между явлениями формулируют чаще с помощью математических и других специальных обозначений, чем средствами повседневного языка94.
Подражая настоящим ученым, экономисты и психиатры используют (псевдо)научный язык, но не могут отказаться от использования и обычной лексики. Научно-сциентистским языком для экономики является математика, а для психиатрии — нейронаука. Это то, что существует напоказ. Настоящая же деятельность и тех и других лежит в областях политики и законотворчества: экономисты и психиатры побуждают политических деятелей воплощать в жизнь такую политику, которая им благоприятствует. В каждом случае лидеры движения посвящают свою энергию и силы тому, чтобы заручиться поддержкой политиков, филантропов и промышленников, предоставляя обслуживание клиентов менее выдающимся членам профессии.
В этой главе я покажу, что и экономика, и психиатрия, по сути, исполняют политические и теологические функции. Обе дисциплины имеют дело с верованиями и ценностями. Обе поясняют, как люди живут и как они должны жить. Обе прибегают к принуждению и оправдывают это профессиональной риторикой95.
Экономическая теория как риторика и религия
Роберт Нельсон, профессор экономики в Школе общественных отношений в университете Мэриленда, озаглавил свою недавнюю книгу «Экономика как религия»96. Он пишет:
Экономисты думают о себе как об ученых, однако, как я буду доказывать в этой книге, действуют скорее как теологи… основная роль экономистов — выступать в качестве священников современной светской религии экономического прогресса, которая в нынешнем обществе во многом исполняет функции христианства и других религий в прошлом… за фасадом формального экономического теоретизирования экономисты вовлечены в работу по передаче религиозных посланий. Правильно понятые, эти
