Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
облекаются в сумерки. Соловей звенит, как серебряная монета, а то вдруг защелкает да еще изловчится – поди подбери столько звуков в мелодию, а он подбирает, и ему нетяжело – пришла пора!
Свисти, брат, свисти про свои три копейки.
Это я коршуну.
10
Песня обреченных: ничего своего, свое – бестрепетно.
Даль отколола меня себе.
Я могу отличить баньяновое дерево от бананового, лангура от макаки. Луга эдельвейсов, плантации каучука, «дымовуха» над фумаролой, шары раффлезии – все это я видел и пережил как свое, а то, что под ногами, – пропустил, потерял, не увлекло… Зачем то, что есть, когда есть то, чего нет? Иди туда, не знаю куда…
Самое место мое – в избушке на курьих ножках, с летающим ухватом и зеленоглазым черным котом, воровато косящимся на горшок со сметаной.
А здесь я лишний, да и там я гость – за горбом, за страхом, за темными лесами…
Однажды в сауне, когда мы парились, что-то закоротило, и бело-голубые электрические дуги – убийственно красивые – замелькали в воздухе, так что все посыпались, теряя веники и банные шапочки.
Ей-богу, вдохновение – опасная штука!
Дайте узду!
А сам про себя думаю – нет, не давайте, я не все еще сказал.
11
Ухтóма – не Ухтохма, ох как не Ухтохма!
Тимофеич там вытащил за ус сома – думал, что это шнурок ботинка, который затонул и лежит на дне. Он взялся рукой и потянул на себя, а «шнурок» – на себя, да так, что Тимофеич чуть за борт не вывалился.
– Тут я разозлился, – рассказывает Тимофеич. – Ну так его, так, подволок к себе и вижу – морда усатая: в ведро не пролезет.
– Враки, – говорю.
– Почему «враки»? – Тимофеич обиделся. Его борода стянута в хвостик, который он в городе заправляет под свитер, а здесь – навыпуск.
– Вы злиться не умеете.
– А-а, ну это…
Он помешивает суп из картошки с крапивой, нарванной по берегу.
Ухтома нас слушает, а саму ее не слышно. Где ее руки, ноги, глаза? Она существует отдельно от жизни человеческого разума – ни одно слово не потревожит ее, пока не превратится в утку или рыбу.
Раньше Тимофеич работал инженером, а потом все бросил и подался в художники. Живопись заменила ему самую крутую горку! Он так с нее разогнался, что что-то перепрыгнул. И это сделало его художником.
– Есть пустота, а есть пустота, – рассуждает он. – В одной ничего нет, а в другой есть НЕЧТО!
Я возражаю, пытаюсь урезонить:
– Ну как же так – если там что-то есть, какая же это получается пустота?
– Нет, брат, погоди. Пустота – уже что-то. Если там на самом деле ничего нет, то ее нельзя назвать!
Обычно в компании я себя чувствую фантазером и вольнодумцем, но в беседах с Тимофеичем почему-то выходит, что я поборник здравого смысла.
– Ой, – удивляется он, поднимая приставленную к бревнышку бутылку водки, – разве у нас ничего уже нет?
– Нет, – отвечаю, – у нас есть нечто!
Ухтома не спит, кто-то в ней переворачивается на правый бок.
– А с сомом-то что стало?
– Да ус оторвался – лопнул, как струна, – говорит Тимофеич. – А так – хоть в Музей рыболовного промысла.
12
И еще одна нимфа – вертушка Лахость: несет тебя, катит, вдруг раз – в завал, или о камень «Тайменем» шаркнешь.
По Лахости мы шли экипажами на двух клееных-переклееных байдарках, кричали: «Табань!», «Ворона!», «Прозевала!».
Однажды врезались в коровье стадо. Животные, как буйволы на картинках в «Нейшнел джиографик», стояли у опор разрушенного моста по грудь в обегающей их воде. Я мог приветствовать любую, взявшись за рог!
Лахость петляет по границе Ивановской и Ярославской областей. По сути Лахость и есть граница. Смотришь направо – земля ивановская: камыш да осока, на левый берег смотришь – осока да камыш, но уже ярославские!
По этой территории сто тысяч лет назад прокатился ледник. В русле реки он оставил валуны. Одни притаились, указывая на себя серебряной пенкой-бурунчиком сверху, другие выставили тупые, как у бегемотов, гладкие морды.
На стоянке-дневке я углубился в лес в поисках черники и, выйдя из чащи, увидел между кривыми деревцами полосатые залежи разноцветного мха. Июль был засушливый, и болотце отступило. Мох весь высох, превратившись в вышитый, волнистый ковер. Лиловые языки чередовались с серо-голубыми и бирюзовыми, фисташковые с сиреневыми.
– Димка! Димка! – Меня звали на помощь.
Колюче-когтистым ельником я пробился к лагерю.
Над дымящим костром дрожал и фыркал кипятком котелок, доступ к которому перегораживал Вовка, отгонявший всех от него длинными страшными руками и бешено-веселыми глазами.
А Позднякова наябедничала:
– Вовка лягушку хочет сварить!
13
Уводь и Ухтохма сливаются у Комарни, Теза впадает в Клязьму, а Лахость в Которосль, которая в Ярославле объединяется с Волгой.
Волгу я переплывал. Переплывал Уводьстрой и Оку на родине Есенина.
На черном песке халактырского пляжа дразнил несмолкающий Тихий океан. Шлепался с мангров в Андаманское море. Сидел с записной книжкой на берегах Енисея и Ангары. Видел Днепр и Иртыш, где Маянцев ударился башкой о столб, переходя через мост и развернув лицо, чтоб полюбоваться на знаменитую сибирскую реку, в которой когда-то утонул Ермак.
Помню эти встречи, как встречи с людьми.
Помню седое Баренцево море, и как вздохнул кит, завернувший в бухту на крыльях Гольфстрима.
Природа одухотворена, но разум ее при всей своей изменчивости статичен и тверд. Несмотря на неописуемое многообразие форм: от кузнечика до слона, – она безлика. Возможно, ее лицо – человек. В прошлом – мужчина, в будущем – женщина.
14
Приведу эпизод, который вполне сгодился бы для рассказа, но реально случившееся – не литература.
Городок Канчанабури находится на западе Таиланда. Квай – река, протекающая через него, но тайские нимфы ездят на мопедах в коротких черных шортиках. Не знаю, кому они больше понравились – мне или моей подружке.
У Женьки на запястье сверкал браслет, по мне так цацка. Она его купила на уличном рынке за смешную цену, тут все было дешево, и Женька присмотрела себе множество вещей: и платье, и сумочку, и хипповатый кошелек, сделанный из ореха.
На рынке под присмотром апатичного хозяина скучал леопард, посаженный на короткую стальную цепочку, – уже не котенок, но и не взрослая кошка. С ним можно было сфотографироваться.
Немка-туристка решила рискнуть. Ее усадили на край бордюра, а пятнистого звереныша ухнули ей в руки. Оторопев, она поддерживала его под выгнувшуюся колесом спину. Чтоб леопард был занят, таец сунул ему в зубы бутылочку с молоком, которую тот моментально обхватил
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
