портике, как какой-то рабыней.
Но я не могу оскорбить её таким отношением. Виктория бы мне не простила свой первый раз на почти на виду у всех.
Мне же до боли хотелось прикоснуться к ней, ощутить нежность её кожи, податливость тела. Я жаждал пить её стоны как изысканное вино.
Надо спешить со свадьбой, до завтра я не смогу дотерпеть. Я же не железный.
Отправляю Тори готовиться к свадьбе, а сам остаюсь на скамейке во взвинченном состоянии. Я совсем сошёл с ума от желания обладать ею. Я могу взять её в любой момент, не спрашивая согласия. Она мой трофей. Но не могу причинить ей боль, скорее отрежу себя руку.
Эта девчонка стала моим наваждением ещё во снах, а теперь просочилась в реальность.
Свадьба стала моим персональным адом. Я хотел заткнуть рот каждому, кто выкрикивал скабрёзные шуточки. Я жаждал закрыть её лицо мантильей, чтобы ни один похотливый взгляд не касался её.
Я застолбил своё исключительное право на эту женщину. Поднимаю её на руки и несу в спальню. Ждать дольше не имеет смысла, меня разрывает от желания.
Её губы, шепчущие мне какой-то вздор насчёт жены и невесты, сводят меня с ума. Я не способен думать ни о чём другом, кроме как о том, что рисует мне моё безудержное воображение.
И вот когда я в двух шагах от обладания ею. Тори выдаёт мне несусветную глупость о еде.
Я не способен думать ни о чём другом. Сначала Тори, потом еда.
Мои поцелуи становятся всё откровеннее. Она же из последних сил держится за свою никому не нужную невинность. Девочка готова принять меня, но даже сама этого не понимает. Она дрожит и дерзит от испуга, отталкивает меня.
Не понимаю, куда делась её отзывчивость на мои ласки. Откуда взялась колкость и неприятие близости.
Может быть, она испугалась моей страсти? Или неприятен мой напор? Попробуем по-другому.
Сухо и деловито я принимаюсь раздеваться, приказав раздеться и ей.
Её руки дрожат, путаясь в шнуровке и юбках. Настолько девочка волнуется.
Устав ждать, я помогаю ей освободиться от сковывающей одежды. Привлекаю её к себе и жадно целую в губы. Мои руки отправляются в путешествие по её обнажённому телу, разжигая ответную страсть и аккуратно спускаясь в святая святых, чтобы не напугать. Она готова меня принять. Осторожно, чтобы не причинить ей боли я присваиваю её себе теперь и физически, делая наш брак законным.
Моя девочка плачет, пряча слёзы. Неужели я сделал ей настолько больно?
С полным осознанием своего фиаско лежу рядом с ней опустошённый и униженный её слезами. Хочу утешить, а может, оправдаться, объяснить, что первый раз он такой не самый лучший по ощущениям. Она смотрит на меня полными боли глазами и слова застревают в горле. И некого винить кроме себя.
В глубине души всё ещё теплится надежда исправить то, что я натворил. Вот только получится ли?
Глава 17
Мигель крепко спит, а я не нахожу себе места. Произошедшее выбило меня из колеи. Я нервно хожу по комнате. Сорочку давно уже сменила, а пятно на простыне не даёт мне покоя.
К тому же в комнате душно. Открыть окно боюсь, вдруг станет шумно, и он проснётся. Я не стремлюсь повторить позорную процедуру. Мне нужно как-то научиться управлять сознанием бывшей хозяйки тела.
Накидываю на себя халат, подаренный Мигелем. Не поскупился он на подарки жене. Ещё одна его хорошая черта — щедрость.
Такой халат называется баньян и совсем недавно завезён в Европу из Японии голландцами. Многоярусная, тяжёлая и очень неудобная одежда вызвала желание аристократов в свободной обстановке носить более лёгкие и комфортные вещи. И японское кимоно пришлось как нельзя кстати.
Баньян шился, как свободный Т-образный халат или даже в виде кимоно. Из тканей предпочитали хлопок, лён или шёлк.
Мой халат был из малинового шёлка, в комплект к нему шла мягкая шапочка, похожая на тюрбан.
Был ещё и альтернативный фасон баньяна, скроенный в виде приталенного, со втачными рукавами пальто, которое застёгивалось на пуговицы и петлицы.
Надев на ноги мягкие домашние тапочки в тон халату. Ещё один подарок мужа. Тихонько выскальзываю за дверь и спускаюсь в портик.
Всё же Мигель надарил мне все возможные в эту эпоху модные вещи. Откуда они у него я знать не хочу. Меня устраивает его желание порадовать меня.
Не скажу, что тапочки такое уж новомодное изобретение в Европе. Совсем нет. Тапочки без задников — шлёпанцы, широко распространённые на Востоке, в Европу завезли крестоносцы. Их стали шить из кожи с мехом внутри. Мне же Мигель подарил настоящие восточные шлёпки. Лёгкие и красивые, стоящие довольно дорого.
В конце семнадцатого века, в который меня закинуло, тапочки стали символом супружеской верности потому, что тапочки по большей части носили женщины, которые постоянно сидели дома и берегли домашний очаг. Так, что намёк мужа я поняла и оценила.
Ночью всё же прохладнее и я, наслаждаясь лёгким ветерком, ласкающим кожу, нежусь на скамье возле огромного куста рододендрона. Меня за ним практически не видно. Я расслабленно вытягиваю ноги и погружаюсь в дрёму.
— Ты должен мне помочь, слышишь? Должен! — Раздаётся из-за куста грубый, требовательный голос.
— Прости, но нет, — слышу, как отвечает собеседнику дон Смит. — Всё было честно.
— Честно? Ты это называешь честно? — Мужчина возмущённо говорит вполголоса. — Да он оставил меня ни с чем. Я нищий.
— А я предупреждал тебя, Педро, — дон Смит сохраняет олимпийское спокойствие, не поддаваясь истеричности своего собеседника.
Кто же этот Педро, которого обокрали? Несчастный человек! Почему дон Смит не хочет помочь ему.
Непрошеной гостьей жалость к незнакомцу проскользнула в душу. Нельзя же так. Завтра разузнаю кто он и попрошу Мигеля оставить его на фазенде. Наверняка найдётся и для него работа.
— Я не соображал тогда ничего, Джон, а он этим воспользовался, — настаивает Педро.
Любопытство подстегнуло меня забраться на скамью и попытаться рассмотреть через кусты, с кем это спорит дон Смит.
— Он не соглашался, а ты в ногах у него ползал, о какой несправедливости ты говоришь? — В голосе дона Смита плещется возмущение. — Ты отдавал себе отчёт, что творишь.
Мужчина, с которым говорит дон Смит, стоит ко мне спиной. Они одного роста с доном Смитом. Даже при свете луны мне сложно определить цвет волос. Он запускает пальцы в волосы, сжимая их. Он в паре шагов от припадка.
— Он шулер, клянусь тебе, Джон, — хватая за камзол Смита, мужчина начинает его трясти.
