class="p1">Войлочный полог шатра колыхнулся, и внутрь не вошёл, а прямо-таки ввалился кипчак в мокрой одежде.
Увидев облачённого в кольчатую бронь князя, он поклонился ему в пояс.
— Садись! — сказал по-печенежски Всеволод.
Степняк, оскалив в улыбке крупные жёлтые зубы, тотчас уселся на кошмы, скрестив под собой ноги.
— Здравствуй, каназ! — молвил он так же по-печенежски. — Моё имя — Искал. Я — солтан[133], глава орды. Хан Болуш, главный в нашем племени, послал меня к тебе. Он сказал: «Хочу жить с Русью в мире». Зовёт тебя на пир. Ждёт, когда солнце...
Он указал перстом вверх.
— В полдень, — догадался Всеволод.
— Да. — Искал кивнул, неприятно, сдавленно рассмеявшись.
Вообще, во всех движениях и в поведении ханского посла проглядывали плохо скрываемые злоба, жестокость и пренебрежение.
— Ты, воевода! Ты, боярин! Ты, храбрый воин! — указал он на Ивана, Никифора и Хомуню. — Вы тоже приглашены. Я сказал!
Он неожиданно резко вскочил. Гридень у порога схватился за саблю и со скрежетом вырвал её из ножен.
— Ой, нехорошо, каназ! — снова рассмеялся Искал, обращаясь к Всеволоду (гридня он словно бы и не замечал). — Взять меня хочешь? Выкуп хочешь? Искал богатый, да?!
— Никто тебя не задержит. Иди. Передай хану, мы подумаем над его словами. — Всеволод знаком приказал гридню вложить саблю обратно в ножны.
Искал, недовольно щуря свои узкие, как щелки, огненные глаза, молча вышел из шатра. Вскоре до ушей Всеволода донеслись конский топот и плеск воды.
— Что будем делать? — спросил князь, хмуро озирая притихших соратников.
— Может, заманить хотят, убить... — начал было неуверенно Никифор, но осёкся и пожал плечами.
— Сила у их великая, княже. Нам с ими не сладить, — раздумчиво, оглаживая десницей бороду, изрёк Иван. — Ехать надоть, княже. Думаю, убить тя али полонить не посмеют. Болуш, видать, тож мира ищет. Иначе б не звал. А вот сему зверю хищному... — Он указал в сторону полога. — Не приведи Господь в лапы угодить. Да токмо не он, похоже, у их верховодит.
Всеволод долго молчал, собираясь с мыслями. Сердце бешено колотилось, всё тело била нервная дрожь, думалось: а вдруг перебьют их там, в половецком стане. Вылетят ханские нукеры с саблями и... поминай, как звали. А если не поехать... Тогда уж точно розмирье. Можно погубить бесславно и себя, и всю свою рать. Да ещё смеяться будут, упрекать, назовут трусом. Нет, если он хочет стать воистину великим, то должен... должен превозмочь страх, дрожь, должен ехать творить мир.
— Воевода Иван прав. Надо ехать, — вымолвил он наконец. — Ты, Ратибор, оставайся здесь. Рать держи наготове. Если к ночи не вернёмся, отходи к Воиню.
...Кони вспенили водную гладь. Шли по знакомому броду, медленно, напряжённо всматриваясь вдаль. Сильно припекало яркое полуденное солнце. У половецких шатров было заметно какое-то движение, встречь им с гиканьем и свистом полетел небольшой отряд всадников.
— Оружье наготове держите! — приказал гридням воевода Иван. — Неровен час, биться придёт.
Всеволод по-прежнему испытывал в теле дрожь. Лицо его окрасил густой багрянец волнения.
«О, Господи! Прости и помилуй меня!» — беззвучно шептал он слова молитвы, возводя очи горе.
Кони миновали переправу, ко Всеволоду и его спутникам подъехали знатные кипчаки в богатых одеждах из восточной фофудии[134], в шелках, некоторые — даже в платьях ромейского покроя, украшенных самоцветами и золотым узорочьем. Ноги их облегали широкие шаровары и высокие кожаные сапоги. В воздухе стоял неприятный тошнотворный запах навоза, конского пота, продымленных овчин и квашеного молока.
Гостей ввели в огромный шатёр на столбах и усадили на мягкие кошмы. Свирепого вида усатые нукеры с непроницаемыми бесстрастными лицами застыли у входа и стен. Впрочем, острые взгляды некоторых из них ясно показывали, что они не прочь перехватить горло кому угодно.
«Вот сейчас набросятся и изрубят нас, как капусту», — подумал Всеволод, с опаской озираясь по сторонам.
Посреди шатра горел очаг. Два полуголых раба жарили на вертеле баранью тушу. Аромат готовящихся яств растекался по шатру, но есть не хотелось совсем. Наоборот, казалось Всеволоду, он и куска не проглотит, подавится.
Красивая чернявая служанка с кошачьими движениями, вся светясь очаровательной улыбкой, поднесла им кумыс в чашах.
— Пей, каназ. И ты, боярин, пей.
Это говорил приземистый толстый половец, круглолицый, кустобородый, с короткими кривыми ножками. До Всеволода не сразу дошло, что это и есть Болуш. Хан казался смешным и безобидным, и ему стало даже стыдно: разве такого можно бояться? Как мог он вообще испугаться?! Хорошо ещё, не подал виду, не показал страха ни своим, ни этим вот, грязным дикарям!
И уже подумалось о бессмысленности опасений. В самом деле, зачем поганым убивать их? Придут другие князья, бояре, воины на место Всеволода, Никифора, Хомуни. Русь велика. И всё пойдёт сызнова — битвы, миры, переговоры.
Стали пить кумыс, кислый и хмельной, от него закружилась голова.
Болуш хлопнул в ладоши. Принесли тушу верблюжонка, зажаренного на молоке. Мясо показалось приятным на вкус, но Всеволод заставил себя есть через силу: всё ещё подрагивали руки, он сгорал от нетерпения. Когда же хан начнёт говорить о том, ради чего они, собственно, и прибыли сюда?
За верблюжонком подали барана, потом опять пили кумыс. Всеволод с едва скрываемым омерзением смотрел, как приближённые Болуша, солтаны и беки[135], грязными пальцами таскали в рот жирные куски мяса и поглощали их с громким чавканьем и хищным урчанием. Сок и жир текли по их бородам, по рукам с золотыми и серебряными браслетами, капали на шаровары.
«Варвары! Дикари! — с ненавистью думал молодой князь. — И как они все одинаково грубы и грязны!»
Ожидание становилось невыносимым. Всеволод уже совсем было впал в отчаяние, но вот Болуш, отрыгнув, неожиданно спросил:
— Велика ваша земля?
Всеволод, зная язык печенегов, с трудом, но понял смысл сказанного. К удивлению многих половцев, он ответил без толмача:
— Велика, хан. Туда... — Он указал жестом на полночь. — Дней пути больше, чем пальцев на руках и ногах. Много больше.
— Сильное у тебя войско, каназ, — не спеша, потягивая кумыс, сказал Болуш. — А много у тебя городов, крепостей?
— Много, хан. Я их не считал. — Всеволод впервые за время их разговора улыбнулся.
Хан взглянул на сидевшего слева от себя странного старика с бубном в руках, в звериной шкуре и высоком войлочном колпаке,
