class="z1" alt="" src="images/i_012.jpg"/>
Свобода, ведущая народ. Художник Э. Делакруа. 1830 г.
К началу весны 1794 года союзу мелкобуржуазных революционеров и парижского плебейства пришёл конец. Санкюлоты практически ничего, с точки зрения собственности, не получили от революции: так называемые «вантозские декреты» (принятые в месяце вантозе — феврале 1794 г.), обещавшие материальную помощь беднякам за счёт имущества сбежавших за границу аристократов, из-за саботажа бюрократии на местах почти нигде не выполнялись, в то же время все антирабочие законы, принятые прежними правительствами (в частности, закон Ле Шапелье, запрещавший стачки) остались в силе. Вожди городских низов — «бешеные» и эбертисты — всё настойчивее требовали углубления социального содержания революции в интересах бедноты, усиления террора против богатых. С другой стороны, правый фланг якобинской партии — Дантон, Демулен и их сторонники — требовали прекращения преследований спекулянтов, отмены «максимума», разрешения свободы торговли. Борьба между эбертистами и дантонистами всё усиливалась, при этом обе фракции в своих газетах наносили удары и по робеспьеристскому правительству. Конец известен: Робеспьер, воспользовавшись политическим промахом эбертистов, пытавшихся провозгласить начало восстания против правительства, казнил сначала их (а также и Шометта, попытку эберова «путча» не одобрявшего), а потом и правую группировку — дантонистов. Парижская коммуна подверглась чистке — санкюлотов в ней заменили преданные Робеспьеру люди, связующая нить между якобинским правительством и революционным плебейством Парижа оборвалась. Прежде, когда Коммуной практически руководил Шометт, она многое делала для улучшения положения санкюлотов: например, запрещалось выпекать хлеб из муки высшего сорта для богатых — все ели хлеб с отрубями (так называемый «хлеб равенства»); шометтовская Коммуна тормозила применение «максимума заработной платы», принятого Конвентом в интересах буржуазии ещё осенью 1793 г. вместе со «всеобщим максимумом». Обновленная, робеспьеристская, несколько поправевшая коммуна в конце концов ввела его в действие. Не удивительно, что среди санкюлотов становилось всё больше недовольных режимом Робеспьера, и всё чаще эти недовольные, высказывавшие своё недовольство вслух, вместе с настоящим врагами революции попадали на гильотину.
Несколько слов о самом известном — хоть и не самом важном — атрибуте якобинской диктатуры: о революционном терроре. Осенью 1793 года и последующей зимой он фактически спас Республику: надо было обезвредить заговорщиков-аристократов и спекулянтов, подавить мятежи роялистов и жирондистов, карать затаившихся врагов — предателей и саботажников, надо было заниматься реквизициями хлеба, а то и сапог для армии у богатых буржуа[50], что без угрозы гильотины проходило плохо. Но по мере того, как улучшалась ситуация на фронтах, и обострялись противоречия внутри самого якобинского блока, террор всё больше становился для группировки Робеспьера средством удержаться у власти. Неподкупный[51] обезглавил обе фракции, но этим не решил проблему, так как уже готов был взять власть тот класс, в интересах которого революция, в конечном счёте, к сожалению, и совершалась — крупная буржуазия. Исполнителями его воли стали депутаты, обогатившиеся во время миссий в провинции. Комиссары Конвента, выезжавшие в армии, в том числе и для подавления мятежей, обладали неограниченной властью, и при этом далеко не все они были так бескорыстны, как политические друзья Робеспьера — Сен-Жюст, Кутон, Леба. Напротив, такие деятели, как Тальен, Фрерон, Баррас и другие будущие вожди термидорианцев, использовали исключительную власть для своего обогащения, за взятки освобождая из тюрем богатых и казня направо и налево всех, кто не мог откупиться от гильотины, чтобы создать себе имидж «крайних», «непримиримых революционеров». Робеспьер хотел бороться с надвигающейся опасностью путём усиления террора и провёл так называемый «закон 22 прериаля», ещё более упрощавший судопроизводство, но меч попал в руки врагов: с начала лета 1794 года Неподкупный, оказавшись в меньшинстве в Комитете общественного спасения, перестал там появляться, он практически был устранён от власти, а маховик террора уже независимо от его воли всё больше набирал обороты, атмосфера всеобщего страха в Париже усиливалась. И широким массам, не знавшим истинного положения дел, казалось, что во всём виноват Робеспьер. И когда, после решающих побед французских армий над интервентами, крупная буржуазия руками коррумпированных правых депутатов Конвента (которых поддержали и левые, близкие к эбертистам) свергла Робеспьера, парижские санкюлоты в массе своей не поднялись на его защиту. 10 термидора Неподкупный и его ближайшие соратники были казнены, и началась, по выражению классиков, «буржуазная оргия»[52].
Термидорианский период стал временем значительно больших политических свобод, чем режим Робеспьера. Но вместе с политическими свободами буржуазия получила и свободу экономическую, прежде всего пресловутую «свободу торговли»: «максимум», ещё не отменённый, на деле уже не соблюдался, результатом стало резкое ухудшение положения городской бедноты. При неплохом урожае 1794 года следующая зима стала для парижских санкюлотов жесточайшим испытанием. Они буквально умирали от голода: заложив свою утварь в ломбарды, всё-таки не могли купить себе достаточно хлеба и дров. На почве голода участились самоубийства, в том числе и коллективные: матери, прежде чем убить себя, убивали своих детей, которых не могли прокормить. А в это время сбросившая маски буржуазия жировала вовсю, выставляя напоказ свою роскошь. На улицах Парижа появились шикарные экипажи, в ресторанах господа объедались изысканными яствами, дамы «блистали» драгоценностями; по улицам шатались толпы расфранчённых юнцов из богатых семей (т. н. «мюскадены» — мускусники, как их прозвали за привычку злоупотреблять духами): они избивали попадавшихся им навстречу якобинцев и рабочих, разрушали статуи Марата и других мучеников революции, срывали в театрах спектакли, заставляя актёров петь гимн во славу термидора, и т д.
Бабёф, чьё «дело» было передано в суд города Лан (который отменил пикардийский приговор и назначил новое расследование), был освобождён под залог и вернулся в Париж практически накануне 9 термидора. К сожалению. он не разобрался сразу в сути контрреволюционного переворота (об этом подробнее расскажем во второй части данной статьи). Но уже осенью он резко критиковал термидорианский Конвент за его антинародную политику, а в страшном голодном январе 1795 г., Бабёф в 31-м номере своей газеты «Трибун народа» первым призвал народ к восстанию — «мирному восстанию» вроде событий 31 мая 1793 г.: мощной вооруженной демонстрации народа. Именно по такому сценарию развивались события весной 1795 года: санкюлоты Парижа дважды в апреле и мае (12 жерминаля и 1–4 прериаля) поднимались на борьбу — огромные вооруженные толпы захватывали Конвент, их основными лозунгами были: «Хлеба и Конституции 1793 года!». Но оба эти выступления были подавлены, вожаки повстанцев и шестеро депутатов Конвента (так называемая «вершина»: Ж. Ромм, А. Гужон и их товарищи, решившиеся своими выступлениями поддержать требования инсургентов) были казнены, 4-го прериаля санкюлоты Сент-Антуанского предместья под дулами пушек вынуждены были сдать имевшееся у них оружие.
В событиях Жерминаля и Прериаля Бабёф не участвовал
