Книга Огонь Прометея - Сергессиан

именуется цивилизацией); через те эпохи, когда разрозненный мир становился все более тесным для населявших его племен и народов, каковые под напором вожделения к преобладанию и обогащению зачинали между собой нескончаемые войны, попеременно то возвышаясь до небывалого могущества, то низвергаясь в непроглядную бездну, заваленную руинами величия легендарного; до самых наших дней, когда, вероятно, едва ли остался уголок света, не занесенный на карту, а страны ойкумены, par excellence («по преимуществу»), обрели более-менее дефинитивные очертания и определенную национальную общность, зиждущуюся на единстве языка, культуры, законодательства, вероисповедания… Таким методом проследив хронологию летописей человечества, я, однако, не нашел ответов на занимавшие меня вопросы; напротив того: в своих скитаниях еще пуще отдалился от оных… заблудился… Я лицезрел мир, в котором для каждой бессмыслицы найдется осмысленное основание — мир, наводненный морем парадоксов: ужасные игры распрей и гнетущая суета благоденствия, бесправность свободы и произвол рабства, беззаконие закона и легитимность беспредела, слабость сильных и мощь ничтожных, довольство бедности и неутолимость богатства, грешность святости и праведность нечестия, коварство любви и простодушие ненависти, — и все эти неисчислимые оксюмороны неразрывно переплетаются, лихорадочно смешиваются, плодят друг друга… Судьбы народов представлялись мне ураганом, вслед за которым остается хаос разрухи и опустошения — расчищенное место, где возгорается новый очаг жизни, — порой куда более яркий, но каковому рано или поздно также суждено затухнуть под неудержимым шквалом ветра перемен…

Отступившись от общего, кое мне, — в отличие от Платона, на примере справедливо устроенного государства выявившего справедливость гражданина, — не обеспечило понимания, но лишь усугубило недопонимание, я обратился к частному, — ибо людей создает история, а историю творят люди. На сей раз сконцентрировавшись на биографической и художественной литературе, я зрел, что подавляющая масса народа живет (точнее — выживает) бесцельно, невежественно, почти неосознанно, почти сомнамбулически, влача жалкое и тягостное существование, исполненное труда и забот, повсеместной тоски и эфемерных удовольствий, неизбывных горестей и никчемных утех, зыбких самообманов и непрестанных разочарований, — пока смерть не принесет избавление от всего… Более редкие — выдающиеся — персоны, возгорясь пафосной мечтой, бывало, всю жизнь стремились к ее претворению, увлекая за собой одних и попирая других, совершая беспримерные подвиги и учиняя вопиющие преступления, купаясь в роскоши и погрязая в убожестве, повелевая и раболепствуя, — и, случалось, пробившись сквозь все перипетии, достигали намеченного, чело венчая «гордым лавром»; но как только мечта оборачивалась явью, она переставала быть мечтой — безущербной и самодовлеющей, — никто из сих «героев» или же «злодеев» не смел уповать, что содеянное им не сотрется в пыль вскоре после того, как его самого не станет (не исключено: тотчас же), и вместо того чтобы уверенно владеть действительным, они всечасно остерегались грядущего, равно как встарь, трепеща настоящего, лелеяли будущее… Наконец, те одаренные личности, что всем духом посвящали себя наукам и искусствам, преуспевая в избранной сфере, обыкновенно терялись вне оной: терпя одиночество, непонимание, равнодушие, отверженность, нужду, становясь жертвой зависти, предрассудков, злобы, интриг, гонений, экзекуций, то делаясь нелюдимыми затворниками, то предаваясь оголтелому распутству, погубляя свой талант, страдая меланхолией, сходя с ума, кончая самоубийством… Сколь бы ни выросло дерево, ему не достичь неба; сколь бы ни возвысился человек, он остается человеком… Все явственнее утверждаясь, что и в частной жизни господствует деспотия разлада, я наблюдал, как людей гонит бич желаний, волочат страсти, пьянит честолюбие, изводит корысть, иссушают лень и скука; как люди бесперечь меняют маски, укрывая свое безличье; как они нерадиво заражают общественную атмосферу и сами же дышат этим будничным смрадом… как тщатся жить, способные лишь прозябать… И при этом я, которому как будто чуждо все людское, ощущал себя неким энтомологом, под лупой исследующим неугомонное копошение муравейника — одновременно столь огромного и грандиозного, да столь мелочного и непрочного…

Выдохнул Себастиан.

— К сожалению, — измолвил печально (безутешно), — приходится констатировать: опыт истории учит людей тому, что опыт истории ничему людей не учит… И все же, — сказал засим иным голосом, — важнейший урок, который я вынес из своих изысканий, в том состоит, что у темной и сумбурной хроники человечества есть светлая закономерность — это борьба истины против заблуждений — коллизия разумения и безрассудства — и, сколь то ни прискорбно, конфронтация личности и общества, — когда верх в конфликтах зачастую берет ослепленное прошлое, но триумф непременно торжествует прозревшее будущее: «В этом и проявляется сила истины: ее победа трудна и мучительна, но, однажды одержанная, она уже не может быть отторгнута»… Испытания возвеличивают героев — герои преодолевают испытания. Единственно разум пролагает человечеству верный путь сквозь хаос бытия, озаряя дремучие извилины и кромешные проломы. История, которая подлиннее всего может поведать что́ суть человек — это «История Мысли».

Себастиан смолк: в глубоком взоре, в себя погруженном, пламенело внутреннее напряжение. Затем он посмотрел на меня и, тепло улыбнувшись, возобновил свою речь:

— В итоге я бесповоротно уверился, сколь прав был Лаэсий, говоря, что истинная жизнь человека заключена в нем самом: каждый из нас созерцает мир индивидуальным взглядом и воспринимает окружающее не таким, каково оно само по себе есть, но таким, каким ввиду собственного эго — формы созерцания — способен его воспринять. Ибо впечатления не суть точные образы воспринимаемого или зеркальные эстампы присущих оному качеств, но суть идеи, генерируемые в уме коммуникацией органов чувств с внешними феноменами, и рефлексией синтезируемые. По аналогии с тем, как при чтении человек апперципирует21 не наборы букв, но смыслы, ими обозначаемые, так и при созерцании — не самые вещи, но идеи, конституируемые разумом, каковой обоюдно совокупляет в себе интеллектуальную и психическую энергии «Я», — именно тут кроется зерно различия мнений, а следовательно, истины и заблуждения… При этом Лаэсий ни в коем случае не утверждал, что нет объективной реальности per se («самой по себе»), но полагал, что таковая нереальна для постижения. Вот его суждение: «Реальность — это восприятие. Без зрения нет света, без слуха нет звука, без осязания нет осязаемого. Словом, без субъекта познания невозможен объект познания. Там, где никого нет, есть нечто, но нечто сие — ничто».

Человечество в неуклонном прогрессировании до того усложнило свое существование, безоглядно отдавшись под суверенитет самосознания, что позабыло себя органически и невозвратно дистанцировалось от интуитивно-естественной натуры, подменив ее натурой рассудочно-искусственной. Стараясь по мере сил восполнять бытийные пробелы, осмысление коих стало неизбежным (и непредсказуемо опасным), люди развивали основанную на своих житейских наблюдениях мифологию, наделяя сознанием стихийные силы природы и, как правило, их персонифицируя, дабы посредством разумения сблизиться с тем, от чего посредством того же разумения отторглись; и как скоро фантазия