— Ходют тут разные, траву мнут. Воздуха им, вишь, не хватает, — и уже громче. — Шёл бы ты отсель, сынок. Змей тут полно, кабы не куснула которая.
У меня мелькнула мысль, что змей здесь отродясь не водилось. Запугивает меня дедок, чтоб не мешал ему косить. Что ж, не буду. Я сорвал несколько васильков, добавил к ним пару стеблей душицы и ушёл полный сожаления, что весь этот аромат вскоре исчезнет, потому что трава превратиться в сено.
Лёха просил быть у него в три часа дня. Я покопался в комоде, нашёл цветную ленточку, перевязал букетик — так красивее — и в три часа стоял у двери особнячка. Открыла Люська. Увидев цветы, всплеснула руками, зарделась и чмокнула меня в щёку. Задаваться глупыми вопросами «Кому цветы?» и «Неужели это мне?» она не стала. Как я уже говорил, Люська женщина простая, неизбалованная и всё понимает с собственного полу взгляда. Приняв цветы, она коротко бросила:
— На задний двор иди.
Я пошёл. Дом Лёха отстроил большой, всё пространство перед ним занимали КамАЗ и тентованная «газелька», поэтому под задний двор места осталось немного, соток пять. На этом клочке земли компактно расположились бревенчатая банька, беседка с летней кухней и шашлычной, небольшой бассейн и два парничка под помидоры и огурчики. Я пришёл вовремя, но всё равно опоздал. Лёха уже сидел в беседке со своими закадычными приятелями Санькой Галышом и Серёней. В лицо я знал обоих, но здороваться за руку ещё не доводилось.
— Опаздываем, — шутливо погрозил мне пальцем Лёха, — мы уже по пивку приговорили.
— А как же банька? — спросил я. Рассчитывая на помывку, я прихватил с собой полотенце, халат и новые трусы.
— Баньку уж час как скутали, можно идти.
— Ну так пойдём.
Я не любитель парной и причины этого уже объяснял, но Лёхина баня меня порадовала: светлая, просторная, с высоким кутником, с деревянными ушатами на лавочках — полное раздолье лубочных картинок. Квасу только не хватает, но и здесь Лёха не пожадничал и плеснул на каменку ковш пива. Мутное облако поднялось под потолок, пахнуло хлебом и солодом, защипало уши; лицо и плечи покрылись испариной. Галыш замочил в ушате веничек и к запаху хлеба примешался стойкий запах свежего берёзового листа.
Парились мы часа два, перемежая парилку с бассейном и холодным пивом. Под конец, кто в халатах, кто в простынях, уселись в беседке. Серёня разлил по рюмкам водочки, Люська подала шашлык на шампурах — горячий, ароматный — и вместе с нами села за стол.
После бани, водки и хорошей закуски меня разморило. Я облокотился о стол, положил подбородок на ладони, прикрыл глаза. Лёха о чём-то спросил, я кивнул невпопад. Люська быстренько заварила чаю, добавила какой-то травы, поставила передо мной.
— Пей! — почти приказала.
Я выпил — ничего так, вкусно. Сонливость ушла; я приободрился, даже улыбнулся, только в голове немножечко шумело от водки.
Галыш рассказал анекдот — глупый, наивный, но все засмеялись, я тоже. Серёня снова наполнил рюмки, Лёха предложил тост за Люську, мы поддержали. Потом выпили за пятницу, за армейский автобат. Я хотел предложить тост за пожарную охрану, но постеснялся, побоялся, что неправильно поймут.
— А ты чего из города уехал? — спросил вдруг Лёха.
Вчера мне уже задавали этот вопрос. Лёха, конечно, не Геннадий Григорьевич и уж тем более не Мария Александровна, но ответа он ждал с не меньшим интересом, поэтому я, как и вчера, озвучил основную версию.
— Пенсия маленькая, прожить сложно. А здесь дешевле. И дом тётка оставила.
— Так нашёл бы работу. Пенсия да зарплата, плохо что ли?
— Да ладно, Лёш. Мне уж на пятый десяток перевалило. Кем тут работать? Охранником разве что или грузчиком.
— Дворником можно, — подсказал Галыш.
— Можно дворником, — согласился я. — Двадцать лет пожары тушил, в таком дерьме побывал — не во всяком сне приснится…
В душе начала зарождаться обида — колючая, капризная. Я хотел отмахнуться от неё, но усиленная водкой, она заклокотала кипятком и через горло полезла наружу. Я придвинулся к Галышу вплотную и зашипел:
— Ты вообще знаешь, сколько мы народу вытащили? А сколько раз сами горели? А сколько раз чудом живыми выбирались? Чудом, понимаешь? И после этого дворником?!
Галыш испугано выдохнул, а Лёха обнял меня за плечи и потянул к себе.
— Ладно, Ром. Чё завёлся? Сидим нормально, пьём, разговариваем. Думаешь, у нас в жизни дерьма не было? Было. И ещё будет. Плюнь.
Да уж, чего-чего, а этого добра нам и без спросу наваляют. Мы выпили за то, чтобы всё было хорошо. Люська выставила на стол тушёную курицу с картошкой, поставила рядом малосольные огурцы и салатик из свежей капустки. Я подцепил немного вилкой, отправил в рот — хрустит. Захотелось поделиться чем-нибудь душевным.
— Я девушку встретил…
— Я встретил девушку, — тут же запел Галыш, — полумесяцем бровь…
— Да погоди ты, — отмахнулся от него Лёха. — И что за девка? Красивая? Как зовут?
— В том и проблема. Ни как зовут, ни… ничего не спросил.
— Понравилась, да? Какая хоть из себя?
— Какая… Высокая, стройная, волосы тёмные, глаза, губы… — я вздохнул мечтательно. — В библиотеке познакомились. Там литературный вечер был, и она пришла. Волосы на затылке в пучок собраны, а в глазах такая, знаешь, хитринка. Прям таки колдовская. С ней, правда, тип мрачный ходит, Илюша Герасимов…
— Я знаю кто это, — ухмыльнулся Галыш. — Если из библиотеки и с Илюшкой, значит, Анька Арбатова. Не связывайся с ней. У меня младший брат с ней в одном классе учился.
— Какая Арбатова? — спросил Лёха. — Петровича дочка?
— Не, какая Петровича? Ты чё? У Петровича сын. А это Анька, этого, как его… директора… м-м-м-м… редактора. Редактора газеты! Ну, того самого, как его… Имя вылетело.
— А, вон какие Арбатовы. Ну всё, понял. Серёня, спишь что ли? Давай ещё по соточке.
Я хмыкнул. Значит, её Аня зовут и она Геннадия Григорьевича дочь. Однако. Теперь понятно, какие знаки она имела ввиду. А этот Илюша тот ещё пройдоха. Ухватился за юбку редакторской дочки! Молодец. Иначе не видать ему публикаций в газете…
Зазвенел телефон, я посмотрел — смайлик — впервые, наверное, не захотелось отвечать. То ли настроение такое равнодушное, то ли просто перегорел, но всё же ответил:
— Да, Солнце.
— Я же просила!..
— Просила, просила. Отвыкну, обещаю. Чего хотела?
— Ты занят там чем-то? Пьёшь что ли опять?
Ничего от неё не скроешь, словно чувствует, ну да теперь других пускай воспитывает.
— Слушай, говори, чего хотела или я телефон выключу.
По ту сторону связи возникла тишина, та самая, которая взрывается. Я приготовился к гневному всплеску, даже губы сжал, чтоб ненароком не взорваться в ответ, и очень удивился, услышав осторожное:
