— Что ж, Илья, спасибо, буду ждать новых ваших стихов, — сказал Геннадий Григорьевич.
Герасимов несколько раз качнул головой. По лицу было видно, что результатами отбора он не доволен: и без того маленькие глазки его сузились, скулы зарделись — надо же, он способен краснеть! — но больше его недовольство ничем не обозначилось. Он попрощался и ушёл. Прощание было общим, с намёком на всех присутствующих, поэтому я тоже произнёс лёгкое «пока».
Геннадий Григорьевич обратился ко мне.
— Так, Роман, теперь с вами. Подходите ближе.
Я подошёл к столу, встал сбоку от редактора, чтобы видно было экран монитора. Геннадий Григорьевич дважды щёлкнул папку с моими работами, открыл первый файл.
— Я скопировал всё для удобства. Вы не против?
— Нет, с чего бы.
На экране высветился текст, я пробежался глазами по первым строчкам — монолог запертого в доме кота, небольшой рассказ с претензией на юмор. Не самая сильная моя вещь, я бы сказал, слабенькая во всех отношениях, но редактору виднее.
— Хотите начать с этого?
— Да, и ещё вот это.
Он открыл следующий файл — «Исповедь поэта». Тоже нечто юмористическое, но малолитературное. Оба рассказа я написал очень давно, находясь в депрессии по случаю развода, чтоб хоть немного поднять себе настроение, и намерений когда-либо публиковать их у меня не было. Не было их и сейчас, однако Геннадий Григорьевич сказал твёрдо:
— Пойдут в следующий номер.
Мне стал понятен расстроенный вид Герасимова. Своими приговорами Геннадий Григорьевич выдавал истину в последней инстанции, обращаться куда-то ещё или спорить было бесполезно. Спрашивается: зачем я тут вообще нужен? Просто поставили бы перед фактом, а будешь возмущаться, так следующая редакция в соседнем райцентре километров за сто. Я развёл руками: вот она деспотическая редакторская политика. Впрочем, любая политика деспотична.
Я ушёл так же, как до меня Герасимов — с кислой физиономией и разочарованием в душе. Всё-таки сетевые форумы великая вещь, и не всё там чушь про редакторов. Но пусть будет так, как решил Геннадий Григорьевич, в конце концов, ему виднее, чем и как наполнять свою газету. Одно радовало: трёхмесячная подписка лежала у меня в кармане — первый мой гонорар.
Мой первый гонорар. В глупых юношеских мечтах, когда я только учился соединять слова в предложения, я возносил себя на самый верх Парнаса в объятия муз, и все мои гонорары издавали золотой звон — в буквальном смысле. Потом я начал обретать себя, понятие «мастерство» стало не пустым звуком, мой статус в моих же глазах понизился и вместе с ним понизился состав металла. Золото превратилось в серебро, потом в медь, в олово, в чугунину, а потом и вовсе стало деревянным. Это уже в переносном смысле. И вот теперь как финал мечтаний — прямоугольный кусочек бумаги с правом получения других прямоугольных кусочков бумаги в течение трёх месяцев — прекрасный результат двадцатилетних литературных потягушек.
Я вновь оказался в том месте, где рождаются мечты, и вся разница между мной тогдашним и сегодняшним заключалась лишь в том, что складывать слова в предложения я уже научился. Отрадно. Осталось понять, какова будет следующая мечта.
Очень интересно, очень… Теряясь в мыслях, я добрался до рынка. Идти к Лёхе на шашлыки с пустыми руками было неловко, надо купить чего-нибудь, хотя бы цветов его жене. Я прошёл вдоль торговых рядов, приглядываясь к выставленному товару. Лица некоторых продавцов казались знакомыми. С тех пор, как я поселился в Пужанах, они успели примелькаться и при встрече я кивал им как старым своим друзьям. Они кивали в ответ, но когда я начинал торговаться, скидок не делали.
— Почём колокольчики?
— Побойся бога, какие колокольчики? То тюльпаны! Очки дома забыл?
— Какие же это тюльпаны? Бутоны висят, будто головы поникшие. У них сегодня настроение плохое?
— Знаешь, уважаемый, иди-ка ты в поле ромашки собирать!
Хорошая идея. Чего зря деньги тратить, если за забором всё бесплатно и намного натуральнее? Я уже успел приметить одну красивую луговинку на окраине около леса, там этих ромашек и васильков целые россыпи. Люська женщина простая, для неё что парниковые цветы, что луговые — всё равно цветы.
Я развернулся и направился к облюбованной луговине, благо находилась она недалеко. По дороге я продолжил ковыряться в мыслях, пытаясь найти себе новую мечту. О чём же я буду мечтать теперь? Конечно, о славе. И немножечко о деньгах. По сути, мечта осталась прежней, только ныне подходить к ней я буду без возношений на греческие горы. Итак, когда-то я мечтал уподобиться Достоевскому или Чехову и написать нечто такое, что обязательно поставит меня в один ряд с классиками. Тут всё просто — кто же не хочет стать генералом, особенно в юности! Но время прошло, генеральские звёзды потускнели и перестали меня интересовать, да и желание уподобляться кому-то, пусть даже очень великому, растворилось в понимании житейских реалий. Надо идти своей дорогой, и желательно, чтобы эта дорога была заасфальтирована. Значит, нужно выбрать путь наименьшего сопротивления, написать что-то популярно-приключенческое с расчётом на массового читателя, который с лёгкостью потребляет кашу из слов и лихого сюжета и не кривится. Главное меньше рассуждений и больше действий.
Хорошая мечта и не сложная, ибо опыт написания чего-то подобного у меня уже есть. В моём литературном багажнике затерялась пара повестей лёгкого жанра, остаётся переработать их, довести до толщины романа и можно собирать лавры. В том, что лавры действительно можно будет собирать, я не сомневался, на литературных сайтах эти повести пользовались успехом и были весьма востребованы читательской аудиторией. А что-то серьёзное… Что-то серьёзное пусть пишут те, кто по-прежнему желает уподобляться кому-либо.
Придя к такому заключению, я почувствовал себя лучше. Все эти стремления подняться до высот, заработать имя в литературе… Какое имя? Какие высоты? К чёрту! К чёрту прозу — буду писать тексты.
Добравшись до луговины, я вскинул руки, вдохнул глубоко, задержал на миг дыхание и медленно выдохнул. Воздух. Какой здесь воздух! По вкусу — настоящий мёд. Почему никто не догадался поставить тут пару ульев? Надо приходить сюда чаще и дышать, дышать…
— Эй, здорОво живём.
Я обернулся. На меня с подозрением смотрел коренастый мужичёк преклонного возраста, я бы даже сказал дед. В одной руке он держал косу, второй тянул за собой хозяйственную тележку с высокими бортами. Не иначе косарь, дед косарь. Или косец? Неважно, он пришёл скосить, нет, уничтожить — уничтожить всё это наслаждение, весь этот мёд на потребу живота своей коровы. Какая дикость…
— Здравствуйте, — ответил я.
— Гуляешь чево ли или по делу стоишь?
— Гуляю… Воздухом дышу. Воздух здесь хороший. Пряный.
Дед не понял. Его суженые до прищура глаза скользнули по луговине, по окраине леса, словно выискивая причину моего здесь появления, не нашли и вернулись обратно. Недоверие из них не исчезло. Дед преступил с ноги на ногу и пробурчал недовольно:
