Свергнувший герцога фельдмаршал Миних застенчивостью не отличался: за «отечеству ревностные и знатные службы» он получил 100 тысяч рублей, дом арестованного зятя Бирона генерала Бисмарка (дом Густава Бирона был отдан Миниху-сыну) и серебряный сервиз герцога весом 36 килограммов.
Платону Мусину-Пушкину одному из первых разрешили возвратиться из соловецкой ссылки в имения жены; следом за ним были освобождены сын и дочь А. П. Волынского, Ф. И. Соймонов и другие, менее знатные участники «дела». Правительница Анна Леопольдовна повелела вернуть конфискованное имущество графа его наследникам – племянникам Аполлосу и Алексею Мусиным-Пушкиным и князю Александру Голицыну (сыну сестры Елизаветы Ивановны), что в короткое царствование Ивана Антоновича так и не было выполнено.
Окончательная реабилитация затянулась до следующей смены власти; 25 июля 1742 года последовал указ: «Платону Мусину-Пушкину по известному об нем делу вину отпустить и, одобря ево, прикрыв знамем, шпагу ему отдать и быть в отставке, а к делам ево ни х каким не определять».[761] В сентябре ритуал был произведен «при роте Кабардинского полка и при собравшемся народе». На этом известия о судьбе реабилитированного вельможи обрываются. По-видимому, граф Платон Иванович скончался в том же 1742 году – в деле о возвращении имущества он больше не фигурирует. Его вдове и наследникам, как и другим недавним государственным преступникам, предстояла долгая тяжба за возвращение перешедших в чужие руки имений и частью проданной, частью разбросанной по подвалам казенных учреждений обстановки.
Царская милость не означала гарантии возвращения имущества. Перестановки «наверху» вызвали новые проблемы: вернувшиеся из отдаленных мест опальные (Лопухины, В. В. Долгоруков) добивались «реституции» имений, розданных другим лицам; те, в свою очередь, подавали прошения о компенсации утраченного. Желающих добровольно расстаться с «деревнями» и прочим пожалованным или по дешевке приобретенным имуществом не было – не возвращать же императрице «приватизированную» графскую оранжерею. Поэтому только в 1748 году, наконец, последовал указ о выдаче наследникам графа Платона оставшихся «пожитков», многие из которых уже стали «тленными». Вернуть же имения опальной семье долгое время не удавалось. Новое царствование вознесло к вершине власти новые фамилии, и судьба семейства умершего графа никого не интересовала. Из восьми с лишним тысяч конфискованных душ 4 854 оказались розданными приближенным Елизаветы: гардеробмейстеру В. Шкурину, шталмейстеру П. М. Голицыну. Новый канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, когда-то уже прибравший к рукам зеркала из дома Мусина-Пушкина, теперь добился пожалования себе нескольких подмосковных сел графа (Образцово, Горетово, Новорожествено и других с 3 141 крестьянской душой), несмотря на все предыдущие указы.[762] Только в 1757 году Елизавета запретила раздавать еще остававшиеся в дворцовом ведомстве земли Мусиных-Пушкиных.
Бирон же провел в ссылке – сначала в сибирском Березове, а потом в Ярославле – 20 лет. Часто опальные и ссыльные навсегда вычеркивались из жизни – теряли не только положение, но и всё имущество, а порой даже собственное имя, как случилось с фаворитом Елизаветы Алексеем Шубиным или (на короткое время) с Бироном, которого было велено именовать «Бирингом»; появились официальные формулы, вроде «бывший дом бывшего Бирона». Иные арестанты десятилетиями жили в заточении, и даже начальник тюрьмы не знал о них ничего – к примеру, об оставшемся безвестным заключенном Кексгольмской крепости, освобожденном Александром I и назвавшемся только ему.[763]
Тюрьма и сума
Но до реабилитации – если она вообще происходила – надо было дожить. В зависимости от характера дела или степени вины осужденный Тайной канцелярией становился «секретным» или обычным арестантом или ссыльным. Для последних тоже существовали разные режимы: одни отправлялись в болотистые места Западной Сибири или на дикий берег Охотского моря, другие имели возможность проживать в своих имениях с подпиской о неразглашении дела и без права выезда в столичные города.
Самый жесткий порядок заключения был для «секретных» узников. Секретность начиналась с момента попадания человека в Тайную канцелярию или экспедицию; такие арестанты содержались, как правило, отдельно от прочих преступников. Для «бдения к упреждению и самому недопущению покушения на побег или собственное погубление жизней» в камеру к арестанту помещался один, два или даже три часовых, сменявшихся в течение суток для непрерывного наблюдения за узником; начальник караула должен был не менее трех раз в день посещать казематы. Конвойным солдатам под страхом смертной казни запрещалось не только рассказывать о речах арестантов, но и слушать их. Если конвоируемые все же начинали говорить «непристойные речи», то солдаты должны были затыкать им рты «кляпьями», вынимая их только на время еды. Перевозились секретные арестанты, как правило, ночью, а помещались обычно в крепостях – Санкт-Петербургской (Петропавловской), Шлиссельбургской, Рижской, Нарвской, а также в наиболее пригодных для строгого содержания монастырях – Соловецком, Спасо-Евфимиевом, Кирилло-Белозерском.
В Петропавловской крепости для заключения секретных узников использовали камеры внутри стен и бастионов – сырые и темные казематы. Кроме того, имелись деревянная (до 1797 года) тюрьма в Алексеевском равелине и еще два строения – «комисский дом» (комиссии проекта нового Уложения) и «смирительный дом».
По какому принципу распределялись между ними заключенные, понять из известных нам документов трудно. Можно только сказать, что в 1796 году в «смирительном доме» сидели сошедший с ума Александр Невзоров (он бился головой о стену и кричал «диким голосом и без смысла») и обвиненный в «шпионстве» француз Ламанон; в «комисском доме» находились не только «клиенты» Тайной экспедиции, но и уголовники: проходивший «по банковскому делу» кассирский помощник Кельберг; привлеченные по делу какой-то «персидской комиссии» надворный советник Скиличный, капитан Калмыков и актуариус Матвеев, а также купец Клушенцов, обвиненный в вывозе за границу российской монеты.[764]
Как уже говорилось, режим содержания (качество помещения, обстановка, деньги на питание) определялся не только тяжестью преступления, но и социальным положением арестанта. Заключенные дворяне получали средств на содержание не только больше, чем простолюдины, но и больше, чем караулившие их солдаты. Таким арестантам разрешалось на собственные деньги покупать необходимые продукты и вещи.
В тюрьме Алексеевского равелина были и вполне комфортабельные помещения. Составленная в 1794 году поручиком Павлом Иглиным опись говорит о наличии комнат с креслами, кроватями с перинами, комодами, ломберными столиками, столами, покрытыми скатертями, серебряными столовыми приборами, использовавшимися, очевидно, для трапезы, состоявшей из блюд, готовившихся на особой «офицерской кухне». К сожалению, автор описи не указал, предназначались ли эти апартаменты для самих сотрудников Тайной экспедиции или для особо важных заключенных. Но явно для арестантов предназначались прочие «нумера», разбитые в описи на четыре категории: от «многокомнатных» помещений с перегородками, зеркалами, посудой, кроватью с «занавескою» и «столовым бельем» до камер с «обстановкой», состоявшей только из кровати с тюфяком, и «казаматов», где из удобств имелось «все простейшее».[765]
