Желание перейти в подданство России выражал и правитель Абхазии Келеш-бей. Однако здесь Цицианову предложено было пока что не торопиться. В Петербурге полагали, что лучшей схемой действий в данном случае может быть «крымская»: сначала признание независимости Абхазии как от России, так и от Турции, а затем окончательное присоединение под благовидным предлогом и при благоприятных внешнеполитических обстоятельствах[820].
Переговоры мингрельского правительства с Петербургом не остались тайной для Соломона II, который понимал: с принятием Мингрелии в состав Российской империи всякие мысли о спорных территориях придется оставить. Сначала он попытался отговорить Дадиани от такого шага, а затем обратился за помощью к турецкому султану. Но в тот момент в Стамбуле не собирались ссориться с Россией. Тогда Соломон отправил своего посла, князя Леонидзе, в российскую столицу. 5 августа 1803 года император ознакомился с условиями, на которых Имеретия могла бы стать частью Российской державы. Фактически это было предложение союза: Россия обязывалась по первому требованию оказывать военную помощь (численностью в тысячу человек), соглашалась на право царя выбирать себе преемника, содействовала возвращению подданных, бежавших в соседние страны. Соломон подстраховал себя на случай конфликта с главноуправляющим Грузией: особым пунктом он требовал, чтобы доносам «без предварительного с нами объяснения не давать веры». Наконец, в условиях значилось право иметь в Петербурге собственного представителя при высочайшем дворе. Имеретинский царь был хитер: «объяснения» между людьми, разделенными тысячами верст, в те годы оказывались практически невозможными. Главной целью этого пункта было связать по рукам и ногам главнокомандующего на Кавказе. Пока Цицианов в Тифлисе узнает о каком-то действии имеретинского царя, расходящемся с «видами правительства», пока о том будет составлено и послано донесение в Петербург, пока там оформят нужные бумаги, пока фельдъегерь доставит императорское повеление Соломону II дать то самое «объяснение», пока тот его напишет, пока курьер поспеет в Петербург и в столице сопоставят донесение Цицианова и слова царя, пока фельдъегерь домчит через леса, степи и горы правительственное решение в Тифлис, пройдет уйма времени, ситуация изменится, и главноуправляющий будет вынужден новым рапортом запустить новое колесо обмена информацией между Тифлисом, Петербургом и Кутаисом. Другие требования тоже нельзя назвать приемлемыми. Отправка экспедиционного корпуса указанной численности была сопряжена с опасностью уморить солдат голодом: в Петербурге знали, с каким трудом обеспечиваются провиантом войска даже в сравнительно благоустроенной Грузии. Согласие на полную независимость царя в вопросах престолонаследия также не могло устроить Петербург. Наконец, ни о каком содействии в возвращении беглых не могло быть и речи, поскольку это означало бы вмешательство в феодальные распри с самыми тяжкими последствиями.
Для Соломона II наибольшую опасность представлял Константин Давидович, сын его усопшего соперника. Лишить жизни мальчика царь не решился, но зато заключил вероятного претендента на престол в башню, запретив прислуге произносить при нем хоть одно слово. Расчет был прост: ребенок в таких условиях вырос бы немым и потому непригодным для наследования имеретинской короны. Царь решил убить и мать мальчика, вдову Давида Анну, но ей удалось бежать в Грузию, воспользовавшись содействием русского отрада[821]. Царица приехала в Петербург и упросила Александра I отправить в Имеретию своего специального посланника, чтобы убедить Соломона освободить ее сына, царевича Константина. С одной стороны, имеретинский царь боялся ослушаться императора, с другой — опасался того, что у русского правительства будет наготове кандидат на престол при любых династических осложнениях. Соломон долго изворачивался и, наконец, нашел хитроумный выход из положения: объявил, что по причине своей бездетности усыновляет Константина. Но Цицианов не уступал в проницательности имеретинскому царю. Он тоже проявлял чудеса изобретательности, использовал все свои связи в среде грузинского дворянства, пускал в ход одно из самых действенных орудий — подкуп и, наконец, добился освобождения молодого человека, который десять лет содержался в одиночном каземате в ужасных условиях.
Цицианов не без оснований сомневался, что в Петербурге достаточно ясно понимали, с кем они имеют дело. В письме министру иностранных дел он объяснял, что единственная цель этого искателя российского подданства «состоит наиболее в том, чтобы получить сугубые способы притеснять и разорять владения мингрельского князя Дадиана». «По уважению сих обстоятельств и по легкомыслию царя Соломона Имеретинского, — обращался он к императору, — я полагаю, что и посланец его при высочайшем дворе Вашего императорского величества в видах своих успеха получить не может. Вследствие чего долгом почитаю предварительно донесть, что таковые неудачи царя Соломона, в намерениях своих колеблющегося, в управлении слабого и повиновения и доверенности в дворянстве не имеющего, могут удобно произвесть в Имеретин возмущение, в азиатском народе столь обычайное, и даже покушение на самую жизнь его от партии, ему недоброжелательной. В таковых обстоятельствах для предохранения пределов Грузии, от неустройств земли ввергнутой в раздоры междоусобные, я найдусь в необходимости, под прикрытием войск, ввесть во владения царства имеретинского законного наследника оного, освобожденного царевича Константина, сына царицы Анны. По дошедшим ко мне сведениям, некоторые из первостатейных князей имеретинских, видя непостоянные и бесчеловечные поступки царя Соломона, удалились в свои нагорные имущества, крепостями огражденные, и от повиновения ему уже отказываются». Надо признать, что Цицианов поставил интересы России и Грузии выше правды: сына Давида никак нельзя было назвать «законным наследником» престола. Тем временем ситуация еще более обострилась из-за того, что грузинские князья, выполнявшие роль курьеров между Грузией и Мингрелией, были перехвачены, письма прочитаны, а один из посланников убит после мучительных пыток. Кроме того, уже зная о принятии Мингрелии в подданство России, Соломон II совершил набег на своего соседа и захватил большое количество пленных. Александр I увидел бесперспективность дальнейших переговоров и отправил имеретинского посланника восвояси.
При всей сложности своей натуры Соломон оказался достаточно прозорливым политиком и адекватно оценивал решимость и способность России установить свой контроль над Закавказьем. Он попытался организовать сопротивление, формируя в меру возможностей единый фронт из всех потенциальных союзников. При этом он всячески демонстрировал свою готовность быть другом России и даже ее подданным. Однако в Петербурге были достаточно осведомлены о его закулисной деятельности. Есть основания полагать, что Александру I происходящее рисовали даже в более мрачном свете, чем это было на самом деле. В своем рескрипте Цицианову от 26 октября 1803 года император указал, что «кротость и увещевание бездейственны будут к обращению на путь правды сего закоснелого в пронырстве владельца и что настало время принять меры осторожности, долженствующие предохранить Грузию от тех неустройств, которые в Имеретии день ото дня усиливаются. Занятие Кутаиса и крепких мест Имеретии, соделавшись таким образом необходимым, имеете вы в избранное для сего удобное время немедленно по получении сего рескрипта моего отрядить в Имеретию столько из состоящего под начальством вашим войска, сколько по усмотрению вашему нужным окажется». Объяснять Соломону II причину введения войск следовало в зависимости от его поведения. Если царь будет просить милости — указать на необходимость предотвращения мятежей в землях, прилегающих к российским владениям. Если же он станет протестовать — прямо назвать это следствием его проступков. В то же время Александр I высказался не только против физического устранения имеретинского правителя, но и против его смещения с престола: «Противопоставлять ему царевича Константина было бы тем более противно доброй вере, что освобождение сего последнего было условное и наложило на нас обязанность не только не подавать ему никакой к царствованию надежды, но даже держать его в отдалении от Имеретии, и я желаю, чтобы царь Соломон и в сем случае от нас научился, сколько принятые однажды обязанности свято и ненарушимо должны быть наблюдаемы». После занятия наиболее важных пунктов Имеретии император приказал ввести войска в Мингрелию, особо подчеркивая необходимость «избегать всяких случаев, которые могли бы подать повод к справедливым со стороны Порты Оттоманской жалобам»[822].
