Тони, которая за полугодие ни разу не была спрошена, появились три отметки, поставленные задним числом на небольшом расстоянии одна за другой. Отметки были такие: шестерка и две пятерки.
Мы были возмущены. Столпившись у столика Наталешки, мы возбужденно объясняли ей потрясающую необоснованность этих отметок. «Москвину ни разу не спрашивали», — толковали мы на разные голоса. Особенно горячилась я, взявшая Москвину под свою опеку. Я прямо настаивала, чтобы Наталешка вмешалась в это дело. Наталья Николаевна кипятилась не менее меня, пыталась нам противостоять, брызгала слюной и кончила тем, что накинулась на меня: «Да что ты со своей Москвиной как с писаной торбой носишься?» — воскликнула она. Тогда я заявила, что сама пойду с Тоней к начальнице. Девочки горячо поддержали меня.
Теперешним школьникам трудно себе представить, какой это был смелый и решительный шаг. Начальницей тогда у нас была Ольга Александровна Милорадович, о которой я уже говорила.
И вот я и Тоня, обливаясь слезами, помчались к квартире начальницы. Квартира начальницы помещалась в конце коридора. Дверь к ней была белая и очень высокая, большая и, как казалось, всегда таинственно закрыта. И вот две дрожащие девочки робко тянут к себе ручку белой высокой и такой холодной двери.
Попадаем в приемную. На стене канделябры, портреты в золотых рамах, вдоль стен красные кресла, слева большой блестящий рояль. Красная дорожка на блестящем паркетном полу бежит направо к боковой двери. У двери звонок. Я нажимаю кнопку. На наш звонок выходит горничная, которая просто и приветливо говорит нам, что Ольги Александровны сейчас нет, но завтра в это время ее можно будет застать.
На следующий день за классной доской, слегка отодвинутой от стены (место всеобщего уединения), собралась группа сочувствующих нам девочек: кто крестит нас, кто сует за ворот иконки и крестики, целуют нас, и мы снова с великим трепетом идем за белую высокую дверь.
Нас просят подождать: начальница обедает. Она вышла к нам сразу после обеда. Увидев ее, мы с Тоней сразу, не сговариваясь, стали плакать. Потом я сбивчиво, волнуясь и спеша, рассказала, в чем дело. Ольга Александровна выслушала нас очень внимательно и сказала, что через неделю-две придет к нам на урок и сама выслушает ответ Тони. Она попросила нас напомнить ей о предстоящем уроке.
Успокоенные и радостные, мы побежали в класс. Но теперь предстояло усиленно готовиться. На дворе стояла весна. Сад был полон воздуха и света. Молодая зелень уже покрывала деревья и кусты. Слышны были переклички и щебет птиц. А две девочки в длинных платьях и белых пелеринках садились на зеленеющие ветки кустов или на скамью сада с тетрадями в руках и повторяли правила, определения, решали задачи. Мне было очень трудно. Ответы Тони были вялыми, нечеткими, сбивчивыми.
Иногда я вскакивала с места, бежала и кричала: «Догони!» Тоня стояла, опустив руки, растерянно улыбалась, обнажая некрасивые зубы, зная заранее, что ей меня не догнать.
В назначенный день мы сбегали напомнить Ольге Александровне о предстоящем уроке, и она тотчас же после звонка вошла в класс вместе с Клепкой. Когда она села рядом с Наталешкой за столик классной дамы, урок начался.
Вскоре вызвали Тоню. Тоня отвечала очень посредственно, но задачу с горем пополам решила. Ей поставили переходную оценку «7». Дело было выиграно. Я торжествовала.
На следующий год в IV классе Клепку сменил старик Колосовский37, спокойный, мягкий. Он преподавал алгебру и геометрию. Все эти катеты, гипотенузы, треугольники казались мне простыми и ясными, и я была очень удивлена, когда за мой первый ответ Колосовский поставил «9». О, наши учителя! Сколь субъективны порой ваши оценки!
И чтобы почтить память Клепки, которая всегда была ко мне благосклонна, я поспорила с Лидой Алексеевой, что в перемену подойду и поцелую Клепку, которая по-прежнему в переменах часто сидела в нише классного коридора. «Плитка шоколада!» — воскликнула Лида и протянула мне руку. Я пожала ее руку. «Ничего мне не надо. Просто подойду и поцелую», — сказала я, чувствуя, что в моем решении есть элемент озорства.
И вот вскоре в перемену, проходя мимо Клепки, сидевшей с какой-то из классных дам на привычной скамейке в нише, я подошла к ней, скороговоркой пробормотала: «Позвольте вас поцеловать», — и крепко поцеловала ее в полную свежую щеку у самого уха. «Ох, оглушила!» — воскликнула Клепка, смеясь и потирая ухо, как мне показалось, очень довольная.
«Поцеловала! Поцеловала!» — кричала я, вбегая в класс.
Прошло еще немного времени. Революционные события прекратили занятия в институте, и я стала учиться в гимназии в г. Чугуеве. Там у меня появились новые приятельницы. Однажды одна из них показывала мне большой семейный альбом. И среди множества чужих лиц мелькнуло одно, показавшееся мне знакомым. «Кто это?» — спросила я. «Это наша давняя знакомая Калерия Петровна». — «Клепка! Наша Клепка! Веселая, молодая, приветливая!» — кричала я.
Почему она стала такой свирепой, грубой, устрашающей? И зачем?
Madame Zouboff
Французский язык у нас преподавала Мария Францевна Зубова, та самая, которой я сдавала вступительный экзамен. Она была чистокровной француженкой, а русской фамилией ее наградил муж[154].
Мария Францевна была довольно колоритной фигурой на нашем учительском небосводе как по внешности, так и по характеру. Уже не молодая, она была все еще красива, высока и стройна. Большие темные глаза, нос с явно выраженной горбинкой, резко очерченный рот — все обнаруживало ее нерусское происхождение. Темные волосы поднимал надо лбом круглый валик. Движения ее были порывисты, речь экспрессивна. Она сильно грассировала, по-русски говорила с явно выраженным нерусским акцентом. Стараясь передать особенности французского произношения, она энергично растягивала губы, обнажая ровный ряд прекрасных белых зубов.
С уроками Марии Францевны у меня связано несколько воспоминаний, не только характеризующих ее личность, но заставивших меня по-новому взглянуть на состав нашего класса.
Была у нас в классе одна удивительно ленивая девочка — Клава Там-бовцева. Небольшого роста, тоненькая, изящная, она, казалось, только и занималась своей внешностью. Золотисто-рыжеватые волосы пушились над головой, а спереди были подрезаны в виде большой челки. Белое и румяное личико украшалось широко расставленными блестящими, как темные сливы, глазами, а
