и зависти в каждом из непривилегированных. Кто из десятков мальчиков, остававшихся с одною булкою в руках, был виноват, что его дядя или отец не может платить столько-то рублей за дрянной этот чай, а между тем его пить хочется и нужно, а между тем укол самолюбию повторяется неизбежно, неизменно всякое утро»; дело кончилось тем, что принцесса Терезия, супруга принца Ольденбургского, инициатора открытия училища, опекавшего его, приехав однажды в училище и увидев «в одной зале толпу мальчиков, пьющих весело и шумливо свои кружки, а в другой – еще большую толпу мальчиков, сиротливо гложущих свои сухие булки… велела из собственной шкатулки давать сколько нужно денег, чтобы все до единого могли пить плохой чай… Впоследствии по примеру которых-то немецких или английских училищ нас всех стали поить по утрам ржаным кофеем с молоком. Мы его не очень-то любили, однако он был в самом деле здоров и питателен» (169, с. 320–321). В Училище правоведения (возможно, и в других заведениях) плохое питание усугублялось соблюдением постов по средам и пятницам в течение круглого года. «Не было такой среды и пятницы, которую мы бы не бранили с утра до вечера, потому что, наконец, просто голодали в эти дни: никому не было охоты питаться отчаянными грибными супами и селедками… Высшее начальство всегда «пробовало» это кушанье и, видно, не находило его невыносимым. Наши же «воспитатели», должно быть, думали иначе, потому что должны были обедать с нами и быть сыты тем же, чем и мы: они стали позволять, сначала то одному, то другому из нас в среду и пятницу посылать в булочную Вебера за выборгскими булками и кренделями… скоро это позволение стало распространяться на целые десятки воспитанников, на целые классы, и под конец все училище почти сплошь питалось в постные дни самыми скоромными и аппетитными печеньями. Наедались гораздо больше, чем в остальные дни недели, на целых 24 часа вперед. В среду и пятницу по утрам все училище только и думало, скоро ли кончится класс и солдаты явятся с закрытыми корзинами? Многие раньше звонка начинали уже выбегать из класса и заглядывать на площадку лестницы: не принесли ли уже?» (169, с. 327). Будущий генерал Самойло в Московском юнкерском училище: «Получая от отца в дни отпусков по 5 руб. в месяц, я почти ежедневно после обеда покупал одно или два пирожных у пирожника, ютившегося в темном углу длинного коридора, ведущего в наши роты» (159, с. 35).
В Финляндском кадетском корпусе «в виде еды в распоряжении были сухари и куски плотного черного хлеба… В половине девятого, по барабану, подавалось по кружке молока на человека и к нему опять-таки те же сухари; только по воскресеньям и царским дням полагалась французская булка и масло… Еда была довольно однообразная; очень часто полагалось фрикассе – рагу из небольшого количества мяса и большого количества картофеля; наиболее ценились пироги с мясом, дававшиеся два раза в неделю к ужину. Мясо, помнится, в иных видах и не давалось. Сладкого не полагалось» (149, 1, с. 38). И в Московском юнкерском училище «Кормили… просто и не всегда сытно. За утренним чаем давали трехкопеечную булку; на завтрак – чай и котлету с каким-нибудь гарниром или пару жареных пирожков; обед состоял из супа с мясной «порцией» и обычно такой же, как за завтраком, котлетой; наконец, вечером – чай с булкой. По праздникам к обеду добавлялось третье блюдо – небольшое сдобное печенье или что-нибудь в этом роде» (159, с. 37).
Невысокого качества была и казенная одежда в закрытых заведениях, где дети носили форму; например, в Александровском малолетнем кадетском корпусе в 1835 г.: «…меня обступило бесчисленное множество детей, с одинаковыми лицами, в одинаковом платье; но у некоторых куртки были похожи не на сукно, а на гнилую ветошь, пропитанную салом, всю в пятнах и испещренную разного цвета заплатами» (65, с. 30). В Училище правоведения «по неизменному правилу всех казенных училищ мы получали от нашего училища все платье и белье. В этом ни исключений, ни разницы никакой не существовало. Но теплую шинель должен был себе заводить каждый сам… Что же из этого произошло? То, что разные папеньки и маменьки почувствовали потребность не ударить лицом в грязь со своим сынком и шили ему великолепную шинель с бобровым воротником и отворотами, с ярко сияющими золочеными пуговицами «совершенно как у настоящего гвардейского офицера»… Иные бедные провинциалы уже и так насилу справлялись с тем, чтобы из своей далекой и бедной глуши послать в Петербург своего мальчика и устроить его в знаменитом Училище правоведения, а тут не угодно ли еще добывать ему шинель, да еще непременно «с меховым воротником»! Наконец бедные провинциалы кое-как справили ее, они воображали, что их Сережа или Евграфушка и невесть как счастлив с этой шинелью, так тяжело им доставшейся. Но они того не знали, сколько насмешек и хохота родила потом эта самая шинель с ее кошачьим или собачьим крашеным, на манер соболя или бобра, воротником, как над нею потешались те мальчишки с холопскими понятиями, которых в каждом училище всегда наверное целая куча» (169, с. 320).
Но главное – всюду царил суровый режим. В. Г. Короленко многие страницы автобиографической «Истории моего современника» посвятил отношениям гимназистов с администрацией, описывая тот леденящий душу ужас, который испытывал малыш – гимназист младших классов перед цепенящим взором директора гимназии или инспектора, ту беспрестанную войну, которую вели гимназисты, отвоевывая право хотя бы на небольшую свободу, хотя бы во время каникул. Учащиеся постоянно находились под надзором администрации в лице инспектора и надзирателей: в классах, во время перемены, на улице, дома, утром, днем и вечером. Надзиратели тайком заглядывали через дверное стекло в классы, подглядывали в окна квартир, скрывались в тени вечерних улиц, устраивали засады на берегу реки. Преследовалось появление на улице после определенного времени или в ненадлежащем виде, например, с расстегнутыми пуговицами, или излишне, по мнению инспектора, отросшими волосами, купание или катание на коньках в ненадлежащем месте и т. д. и т. п. И за любое нарушение – оставление без обеда, карцер или порка, о которой речь еще впереди. Только ученик выпускного класса, сравнявшийся ростом с инспектором и чувствовавший себя почти неуязвимым, приобретал некоторое ощущение независимости. Но и тогда за слишком грубый проступок он мог быть исключен с волчьим билетом», без права поступления в другую школу. Это время, когда были еще живы традиции николаевского режима, а особенно в провинции. Но и в ХХ в. они не умерли. «Режим в гимназии 1902–1905 гг. был ужасный… Гимназистам младших и старших классов гулять по главной Московской улице Новочеркасска разрешалось только до шести часов… Введены были
