билеты с правилами поведения за подписью директора, каждый гимназист всегда должен был иметь его при себе. Даже летом, во время каникул, разрешалось гулять только до 9 вечера» (138, c.33–34). Налагались и другие ограничения. За частью учеников осуществлялся контроль и дома. Поскольку гимназии были преимущественно в губернских, реже в уездных городах, а множество учеников было из сельской местности (дети помещиков, крестьян и т. д.) или из городов, не имевших гимназий, то значительная часть учеников жила в качестве нахлебников на частных квартирах, либо на так называемых ученических квартирах: нередко вдовы чиновников или военных, чтобы поправить свое материальной положение, с разрешения начальства открывали нечто пансионов на несколько гимназистов. Например, оставшаяся без средств существования после смерти мужа мать А. И. Деникина открыла такую квартиру на 8 учеников, с платой по 20 руб. В таких квартирах дирекцией назначался старший ученик, который должен был наблюдать за своими товарищами, регулярно предоставляя сведения об их поведении инспектору. Был назначен старшим и Деникин. Инспектор или его помощники могли в любое время посетить квартиру для проверки режима дня (вставать полагалось даже в каникулы в определенное время), поведения, просмотра читаемых книг. Старший Короленко, мать которого также держала ученическую квартиру, пишет, как директор гимназии навестил ее и поинтересовался, не курит ли квартирант, сын богатого помещика, который только лишь готовился поступать в один из старших классов.
Учебный год в гимназиях начинался с 16 августа, после июльских вакаций (каникул); на вакации распускали также зимой, на Рождество Христово, от 23 декабря по 7 января. Обучение шло 6 дней в неделю, в первой половине XIX в. по 4 урока продолжительностью по полтора часа, с перерывом на обед. В Училище правоведения в этот же период было 7 учебных часов: первая лекция с 9 до 11 часов, вторая с 11 до часа, третья, после обеда, с 3 до половины пятого и четвертая с половины пятого до 6 часов. В начале ХХ в. в гимназиях было по 5 уроков в день длительностью 50 минут.
Широчайшим было применение разнообразных наказаний, как регламентированных, так и нерегламентированных, вроде позорящего ношения дурацкого колпака с надписью «Ленивец», на которые щедры были учителя. Горечью обиды проникнуты воспоминания художника Л. В. Жемчужникова, неполных шести лет отданного вдовым отцом, костромским губернатором в 1835 г. в Александровский малолетний кадетский корпус, где учились и 5 его братьев. Подчеркнем, что речь идет о маленьких детях, которых в корпусе воспитывают еще женщины! «Мамзель Бониот не любила меня, часто наказывала и секла; секла собственноручно или приказывала сечь девушкам в ее присутствии. Сек меня реже, но больнее директор, а еще больнее инспектор. Удары его давались на лету: держали меня два солдата за руки и ноги, полураздетого на воздухе, а третий солдат хлестал пучком розог (запас которых стоял в углу), пока Мец не скажет: «довольно». Число ударов доходило до тридцати и сорока» (65, с. 33). В 1839 г., т. е. 11 лет, мемуарист был переведен из малолетнего корпуса в Первый кадетский. Здесь «секуции» представляли собой систему. «Каждый понедельник в нашей роте происходила экзекуция: кого за дурной балл, кого за шалости или непослушание… Секли целыми десятками или по восьми человек, выкликая первую, вторую и т. д. смену, в последовательном порядке; при этом нас выстраивали попарно, и по команде нога в ногу мы шли в зал. У Михаэля в карманах, за галстуком, в руках был запас рукописных записок с каждыми мелочами, замеченными в течение недели. Рекреационная зала была громадная, холодная и посередине ее в понедельник утром стояли восемь или десять скамеек (без спинок), по количеству лиц в смене. Скамейки были покрыты байковыми одеялами; тут же стояли ушаты с горячей соленой водой, и в ней аршина в полтора розги, перевязанные пучками. Кадеты выстраивались шеренгой, их раздевали, или они сами раздевались, клали или они ложились из молодечества сами на скамью; один солдат садился на ноги, другой на шею, и начиналась порка с двух сторон; у каждого из этих двух солдат были под мышкой запасы пучков, чтобы менять обившиеся розги на свежие. Розги свистели по воздуху, и Михаэль иногда приговаривал: «Реже! крепче!»… Свист, стон – нельзя забыть… Помню неприятный до тошноты запах сидевшего у меня на шее солдата, и как я просил, чтобы он меня не держал, и как судорожно прижимался к скамье. Маленькие кадеты и новички изнемогали от страха и боли, мочились, марались, и их продолжали сечь, пока не отсчитают назначенного числа ударов. Потом лежавшего на скамье выносили по холодной галерее в отхожее место и обмывали. Нередко лица и платье секущих солдат были измараны и обрызганы этими вонючими нечистотами. Случалось, что высеченного выносили на скамье в лазарет. Крепкие и так называемые старые кадеты хвастались друг перед другом, что его не держали, а тот не кричал, показывали друг другу следы розог, и один у другого вынимали из тела прутики; рубашки и нижнее белье всегда были в крови, и рубцы долго не заживали» (65, с. 39–40). Учившийся в этом же корпусе в конце 90-х гг. XVIII в. Ф. В. Булгарин писал о полковнике Пурпур, начальнике его роты: «Никогда не видел я его улыбки и не слышал, чтобы он похвалил кого-нибудь или приласкал. Никогда он не простил никакой ошибки кадету и, кроме розог, не употреблял никакого другого наказания. Слезы, просьбы, обещания не обращали на себя ни малейшего его внимания… Я был обыкновенною жертвою Пурпурова розголюбия…». За отличные знания и ввиду несправедливости учителей Булгарина после строгого экзамена перевели в другую роту, но тут «…явился Пурпур… и навел на меня ужас своим взглядом. Не говоря ни слова, он взял меня за руку и повел в свою любезную умывальную и на прощанье так выпорол розгами, что меня полумертвого отнесли в госпиталь!
Я слышал после, что директор сделал Пурпуру строгий выговор и даже погрозил отнять роту. Но от этого мне было не легче. Целый месяц я пролежал в госпитале, и от раздражения нервов чуть не сошел с ума. Мне беспрестанно виделся и во сне, и наяву Пурпур, и холодный пот выступал на мне!.. Я кричал во все горло: спасите, помогите! вскакивал с кровати, хотел бежать и падал без чувств…
…Не могу, однако ж, умолчать при этом случае, что года через четыре по выходе моем из корпуса, встретив в обществе человека, похожего лицом на Пурпура, я вдруг почувствовал кружение головы и спазматический припадок…» (23, с. 108, 114).
Думается, когда говорят об ужасах крепостного права, экзекуциях над крестьянами, шпицрутенах и мордобое, царивших в армии, нелишне вспомнить, как воспитывали будущих помещиков и офицеров, и подумать, способствовало ли такое их воспитание пробуждению гуманности. В привилегированном, единственном на всю Россию Училище
