Когда Турхильд входила в горницу, Ингунн отворачивалась к стене.
С той поры как наступил новый год, прошло уже немало времени, приближался великий пост, а меж Улавом и Турхильд не было еще ни слова сказано о том, что их ожидает. Но однажды, увидав, что она после дневной трапезы пошла наверх в каморку над чуланом, он пошел вслед за ней. Она вынимала сало из бочки и соскабливала с каждого куска черную корочку.
– Я думал о том, – сразу приступил Улав к делу, – что не смогу почти ничего сделать для тебя, да и чем я могу тебе помочь! Хотя и постараюсь сделать все, что могу. Вот я и решил отдать тебе усадьбу на худрхеймской стороне – Аукен, что я купил пять лет назад. Я дам тебе на нее грамоту и стану обрабатывать для тебя землю. В Рундмюре я тоже могу, как и прежде, пахать землю и собирать урожай для тебя и твоей родни.
Турхильд постояла с минуту, глядя прямо перед собой, потом сказала:
– Ладно. Верно, мне лучше жить не здесь и не в Рундмюре.
– Тебе самой будет лучше, коли ты уедешь отсюда. Раз уж я так поступил с тобой, – тихо сказал он.
– Аукен, – Турхильд взглянула на него. – Это немалый подарок для женщины в моем положении, Улав!
– Там три земельных надела, да еще добрые пашни к югу от скалы, на которой стоят дома. Но ведь ты знаешь, что люди там не жили целых двадцать лет. А те, что брали у меня в аренду эту землю, хозяйничали там худо.
Турхильд повернулась к нему и протянула руку.
– Ну что ж, спасибо тебе, Улав. Я понимаю, что ты хочешь позаботиться обо мне.
Улав сжал ее пальцы.
– С тобой я обошелся хуже, чем с кем-либо в своей жизни, – прошептал он. – Ты вправе ждать от меня иной платы.
Турхильд глянула ему в глаза.
– В этом я виновата не меньше твоего, хозяин.
Он покачал головой, потом тихо спросил:
– А не тяжело тебе сейчас будет управляться здесь с таким большим хозяйством?
– Вовсе нет. – Она слегка усмехнулась. – Может, мне теперь лучше уехать из Хествикена?
Он неловко кивнул.
– Только ведь дома в Аукене обветшали, осели и крыши прохудились. Я велю их подправить и новые крыши покрыть. До лета тебе туда переезжать нельзя.
– Тогда я покуда побуду в Рундмюре, – сказала Турхильд.
– Да, я тоже иного выхода не вижу, – согласился Улав.
Неделю спустя Улав уехал из дому на несколько дней. Воротившись, он узнал, что Турхильд переехала домой, поселилась в лачуге в Рундмюре. Улав и не думал, что ему так сильно будет недоставать ее.
Не то чтобы его любовь к Ингунн стала меньше или изменилась. Это было нечто, что выросло в нем помимо этой любви. Словно сквозь какую-то дымку видел он жизнь, столь непохожую на его собственную, жизнь человека, что идет рука об руку со здоровой, разумной женою, которая несет на своих плечах часть их общей ноши, обо всем судит здраво и сил у нее не менее, чем у него. И даже больше того…
Дети, сыновья и дочери, рождаются у них без конца, один за другим. И их рождение не губит мать, не сводит ее медленно в могилу. И все же он не желал иной судьбы, даже той, что представлялась ему в каком-то неясном мареве. Ведь даже если бы он с самого начала, еще до того, как соединиться с юной, хрупкой Ингунн, знал, что за приданое она принесет ему, все равно он ухватился бы за нее обеими руками.
И все же ныла у него душа в тоске по Турхильд. Она сделала ему больше добра, чем кто бы то ни было. А он отплатил ей самым худым.
Эйрик, как и все в усадьбе, видел, что случилось с Турхильд, только он над этим не задумывался. И только молчание, что окружало Турхильд, заставило его увидеть в этом что-то страшное. Видно, тут дело не просто в том, что она вела себя, как многие другие служанки. Это молчание ширилось, будто круги на воде, в которую бросили камень. И понемногу, не услышав об этом ни от кого ни слова, Эйрик стал примечать, что и вокруг его отца ходили круги этого зловещего молчания. Смутный, неясный страх зашевелился в душе мальчика, но он не мог понять, при чем тут его отец, если у Турхильд будет ребенок. Ведь отец-то женат на его матери.
Преподобный Халбьерн послал в Хествикен сказать, чтобы Эйрик, сын Улава, пришел постом исповедаться, а на пасху принял причастие: дескать, мальчику пошла десятая зима, и ему надо было прийти, на исповедь еще в прошлом году. В то утро, когда отец отправил Эйрика в дорогу, он забыл про все сомнения и боязни. Священник велел присылать к нему детей за неделю до исповеди, чтобы он успел их немного поучить. В первый раз Эйрику позволили ехать верхом одному в деревню. Отец дал ему в дорогу маленький легкий меч, а позади, в седло, положил мешок с подарками для попа и торбу со съестным для него самого.
Вернувшись домой, он спросил на другой день отца:
– Батюшка, а кто моя крестная мать?
– Тура, дочь Стейнфинна, твоя покойная тетка по матери.
Улав сам того точно не знал, но ему казалось, будто он слыхал об этом от кого-то. Эйрик больше ничего не спросил.
Воспоминания, о которых мальчик не думал годами, стали мучить его. Полузабытое чувство смятения и неуверенности снова выплыло на поверхность. Все дети говорили про крестных матерей и крестных отцов. В первый день отец Халбьерн хотел послушать, чему их дома выучили из закона божьего. Отец научил Эйрика читать «Верую», «Отче наш», молитвы богородице и во славу отечества. Но это было так давно, а теперь он вовсе перестал слушать, как мальчик читает молитвы. И потому Эйрик их плохо помнил, а что они означают по-норвежски, почти совсем позабыл. Других же детей куда лучше выучили, и почти всех их чему-нибудь научили их крестные матери или крестные отцы.
Эйрик помнил: когда он жил в Сильюосене, мать, что была у него в ту пору, указала ему возле церкви на толстую нарядную женщину и сказала, будто это его тетка. Но тетка даже не взглянула на них, когда проходила мимо. Во всяком случае, он никогда не слыхал о том, что она ему крестная мать. Впервые он призадумался, отчего маленьким он жил в Сильюосене.
Он знал, что некоторые дети из тех, что приехали к священнику, тоже росли вдали от родителей, но они жили у родни, у одиноких либо старых людей. Маленькая Ингейерд, такая красивая, у которой был серебряный пояс как у взрослой девицы, только с маленькими пластинками, и которая знала псалмы почти без ошибки, жила у своей крестной матери. Она командовала бездетными супругами как хотела, и они давали все, что она ни попросит. Но в Сильюосене жили убого и тесно, а у Халвейг с Тургалом было полно других детей. И он никогда после не слыхал, чтобы его родители вспоминали этих людей; стало быть, они вовсе не родня им.
Теперь он уже хорошо знал, что значат слова «нагулыш», «пащенок» и «шлюха». Воспоминания о приезде его матери, когда она так напугала его, всплыли перед ним, отчетливые и загадочные. Слова, что она бормотала, будто про себя, не в силах удержать слезы, тоже снова возникли в его памяти. Он вспомнил также, что прежде его мать носила ключи, которые потом Турхильд повесила себе на пояс еще до того, как хозяйка перестала вставать с постели. А после того как его мать слегла, прикованная к постели, недвижимая и ни на что не годная, отец взял Турхильд вместо нее, и она скоро родит дитя. Эйрик понял, что она прижила ребенка с его отцом. Но ведь отец его женат. Стало быть, это тяжкий грех, на какой редкий человек решится. Так, может, тогда мать была его отцу не женой, а полюбовницей, шлюхой?
