пойду посмотрю, чем занимаются мои бездельники, – тактично сказал Гестией и вышел из комнаты, оставив друзей наедине.
– Раб сказал, что у тебя ко мне срочное дело, – после небольшой паузы произнес Филодем, бросив на Мемнона вопросительный взгляд.
– Да, я в затруднительном положении. Ты мог бы мне помочь…
– Говори, я слушаю.
– Гестией сказал мне, что ты стал обладателем обширного поместья, которое тебе оставил по завещанию старик Евандр. Мир его праху!
– И что же? – вопросительно посмотрел на александрийца Филодем.
– Вчера пираты сразились с римлянами у Холодного мыса. Римляне одолели. Требаций бежал в Киликию. Я и около двухсот моих товарищей решили отправиться в Сицилию. Среди них полсотни раненых, они нуждаются в серьезном лечении. Я хотел бы оставить их в твоем имении… Разумеется, все будет оплачено: и лечение раненых, и уход за ними. Об этом можешь не беспокоиться.
– Означает ли эта победа римлян, что они попытаются овладеть Критом? – уклоняясь от прямого ответа, спросил Филодем не без тревоги в голосе.
– Трудно сказать… Вряд ли… Но ты не ответил на мою просьбу.
– Для полусотни раненых в моем имении места хватит, – немного помедлив, сказал Филодем.
– А ты не согласился бы сдать в аренду свое поместье на очень выгодных условиях?
– Возможно, – смутился Филодем. – Но я хотел бы подумать… Поместье дает мне десять тысяч драхм дохода в год, и если…
– Будем считать, что ты получаешь с нее доход в двадцать тысяч, – прервал Мемнон. – Для начала я предлагаю тебе два аттических таланта.
– Два таланта? Я не ослышался?
– Ты получишь их завтра же. В дальнейшем тебе придется иметь дело не со мной, а с одним человеком… он родом из Африки, чернокожий, но честная душа и весьма смышленый. Его зовут Сирт…
– Признаться, у меня голова кругом идет! – не скрывая радостного возбуждения, воскликнул эпикуреец. – Два таланта! Этих денег мне хватит с лихвой, чтобы расплатиться с кредиторами. Твое предложение очень заманчиво, Мемнон, и мне ничего не остается, как его принять. Должен признаться, я уже искал покупателя на свое имение.
– И сколько ты хочешь выручить за него? – живо поинтересовался Мемнон.
– Пожалуй, сто тысяч драхм меня бы устроили, – после небольшой заминки ответил эпикуреец.
– Мы еще поговорим с тобой об этом, – сказал Мемнон, – а пока у меня к тебе есть еще одна просьба.
– Слушаю тебя.
– Ты мог бы посодействовать мне в найме трех или четырех больших кораблей, чтобы они переправили в Сицилию меня и около двухсот человек моих товарищей?
– Я знаком с несколькими судовладельцами.
– Договаривайся с ними на любых условиях. Займись этим немедленно. Дорого каждое мгновение. Я хотел бы выйти в море, пока стоит благоприятная погода… Еще раз повторю, твои хлопоты будут щедро оплачены еще до того, как я покину берег Крита.
– О, не сомневайся, Мемнон. Сделаю все наилучшим образом…
Часть седьмая
КОНСУЛЬСКИЕ ЛЕГИОНЫ
Глава первая
В Риме. – Военная тревога. – Лагерь у Родана
В апрельские календы 651 года по римскому летосчислению, сразу по окончании Латинских празднеств, Марий выехал к своему войску, стоявшему лагерем в устье Родана.
Катулу пришлось задержаться в Риме до конца мая. Его легионы в значительной своей части состояли из новобранцев, которых он, по совету друзей, стал обучать рукопашному бою, нанимая в качестве наставников опытных преподавателей и наиболее искусных гладиаторов из школы Гая Аврелия, а также испытанных во многих сражениях рубак-ветеранов. Кроме того, Катул сначала из личных, а потом из государственных средств несколько раз устраивал для народа, в том числе и для своих солдат, настоящие сражения гладиаторов в Большом цирке, посылая хорошо обученных учеников ланисты Аврелия в вооружении самнитов против неопытных рабов и осужденных на смерть преступников, одетых в устрашающие наряды германцев. Молодые тироны, сидевшие на скамьях цирка вместе с другими зрителями, воочию убеждались, какое превосходство над плохо обученным противником имеет воин, овладевший истинно боевым искусством наносить и отражать смертоносные удары. Разумеется, все бои на арене неизменно заканчивались поголовным истреблением «германцев» под восторженные рукоплескания зрителей.
Тем временем в Риме стали появляться послы некоторых галльских племен, пострадавших от нашествия кимвров и родственных им тевтонов. Раньше они враждебно относились к римлянам, но теперь хотели заключить с ними военный союз против общего врага. На вопросы сенаторов, нет ли каких-либо признаков того, что германцы в этом году собираются угрожать Риму, галлы почти в один голос уверяли, что кимвры и тевтоны, объединившись, прекрасно устроились в благодатной земле между белгами и убиями, избрав это место для своего окончательного поселения, и пока ничто не говорит о том, что они готовятся к походу. Однако послы лингонов, принятые в сенате немного позднее, рассказали, что белги задержали в одной из своих деревень подозрительного незнакомца, который сознался, что он прибыл из Сицилии от восставших рабов для заключения союза с германцами для совместной борьбы против Рима. По словам лингонов, белги отпустили этого человека в Адуатуку, местечко, где обосновались тевтонские и кимврские вожди со своими дружинами, чтобы с его помощью убедить их идти на Рим и тем самым избавить себя от опасных соседей.
О самовольном походе Антония к Криту в Риме стало известно одновременно с сообщением о дерзком нападении пиратов на мессанскую гавань, которая была полностью разграблена, а десятки кораблей сожжены и потоплены. Сенаторы поначалу бурно возмущались поведением претора, который уже стал предметом насмешек в связи с похищением пиратами его дочери, а теперь еще отважился на неслыханную дерзость – нарушил сенатское постановление. Однако по прошествии немногих дней от Антония пришло письмо, в котором он сообщал о своей победе над объединенным флотом критских и киликийских пиратов и разрушении им главной пиратской крепости на Крите, основанной известным Гаем Требацием Тибуром, заочно осужденным по делу мятежа Гая Гракха. Эта весть несколько смягчила негодование сената. Сторонники Антония требовали дать ему возможность закрепить свой успех в деле полного искоренения морского разбоя и не препятствовать его походу к берегам Киликии.
В то же время из Сицилии приходили очень тревожные вести. Там шла жесточайшая война, в которой, судя по сообщениям частных лиц, преступлений и зверств было больше, чем правильных сражений. Сообщалось, что под видом повстанцев во многих областях действуют шайки грабителей из числа свободных, которые убивают всех без разбора – и свободных, и рабов, – чтобы по окончании смуты не осталось никаких свидетелей их злодеяний. Претор Сервилий продолжал посылать в Рим письма с жалобами на Лукулла, которого он обвинял в прямом пособничестве мятежным рабам и требовал провести расследование, касающееся получения Лукуллом взятки от них за снятие осады Триокалы, сожжение обоза и предательского роспуска вспомогательных войск. Такое обвинение казалось чудовищным, и в Риме мало кто в это верил. Но раздражение против Лукулла росло. Нашелся и человек, собравший многочисленных свидетелей среди римлян и сицилийцев для того, чтобы привлечь его к суду. Это был один из родственников Сервилия Авгура.
Суд над Лукуллом состоялся в очень неблагоприятный для него момент. Стало известно, что легион, приведенный Сервилием из Рима, не только потерпел поражение в открытом бою, но и потерял легионного орла, который попал в руки мятежников, причем сам Сервилий, пытавшийся скрыть этот факт, вступил в прямые переговоры с Афинионом с целью выкупа орла, но киликиец ответил отказом. Позор Сервилия обвинитель назвал прямым следствием предательских действий Лукулла. Публий Лициний Нерва, который весь минувший год старался вести себя тихо, не ввязываясь ни в какие политические дрязги и боясь, как бы ему самому не припомнили все его темные дела во время управления Сицилией, тоже был приглашен на суд в качестве свидетеля. Там ему пришлось выступить с небольшой речью, в которой он только скромно напомнил судьям и гражданам о том, что, не в пример Лукуллу, он, Нерва, приложил все старания, дабы обеспечить своему преемнику быструю переправу через пролив его войска, основательно пополнив его собранными по всей Сицилии солдатами.
Предвидевший неминуемый остракизм своего зятя
