class="p1">— Всех проверяли. Но тогда были одни проверки, а сейчас другие. Всех шерстят по новой, а за тобой ещё и старый арест числится.
— Меня же оправдали!..
— Тогда оправдали, Костя. Тогда. Ты не понимаешь: война закончилась, теперь гайки затягивают так, что резьба слетает. Тебя вызвала Одесса? Так отправляйся в Одессу и будь счастлив! Завтра у нас торжественное собрание — начинается новый учебный год, новый тренировочный сезон. Я тебя приглашаю, приходи. Обнимешь знакомых, посмотришь на молодёжь, улыбнёшься начальству, напомнишь о себе. А потом — на поезд и в Одессу. Никого ни о чем не проси, пусть у них голова болит — ей есть от чего болеть: «Динамо» может вылететь из чемпионата. Старики, те, кто не погиб, играют в Москве и в Ленинграде, а у нас учить молодёжь некому. Ещё пара таких сезонов, и они сами к тебе придут, поверь мне.
Костя не спорил, он верил.
Вечером следующего дня, уже в поезде, он перебирал в памяти услышанное и увиденное в Киеве. Среди многих важных наблюдений было одно случайное, тогда оно показалось очевидным и не стоящим долгих размышлений. Костя ощутил, до чего сильно почти во всем отличается поведение тех, кто жил в оккупации, неважно, почему так случилось, и тех, кто вернулся из тыла в сорок четвёртом или с фронта в сорок пятом. Они по-разному смотрели в глаза, по-разному вспоминали прошлое, даже слушали и говорили по-разному. Отличий набиралось множество, он не смог бы их перечислить, и вроде бы все тут было понятно. 22 июня эти ребята вместе стояли на площади перед стадионом, а теперь между ними словно провели черту, и одни не могли ничего объяснить, а другие не очень-то хотели слушать. Все они изменились, стали очень разными: и к ним относились теперь по-разному, и они друг к другу.
Костя был и с теми, и с другими. Он не попал в плен под Борисполем, сумел уйти от немецких патрулей осенью сорок первого, он догнал фронт так быстро, как смог, наконец, он вынес свой орден. Никто не имел права в чем-то его обвинять. В то же время он видел, не забыл и никогда не забудет, чем обернулась для Украины эта война. Пережившим её под властью немцев, возможно, было тяжелее всех, а теперь на них смотрели как на полуврагов. Костя хорошо знал, как легко может стереться это «полу».
Идзковский рассудил верно, ехать нужно было туда, где его биография вызывает меньше вопросов, Одесса для него — лучшее место.
В Киев Костю Щегоцкого пригласили в конце сезона сорок шестого года, динамовский вратарь Антон Идзковский и в этом оказался прав.
8.
Толик думал о костюме из тёмно-синего бостона, солидном и тяжёлом, таком, чтобы надеть и почувствовать: не костюм — броня. Чтобы сразу было видно, пришёл сотрудник комитета физкультуры, а не мальчик из «Спартака», битая груша для чемпионских кулаков. Вышибут такого с ринга, и гуляй на завод, а там морда в масле, жопа в мыле, и до конца дней одна маета в общагах, ни комнаты своей, ни тем более квартиры.
Можно, конечно, иначе подойти — поговорить с интендантами, пошевелить кладовщиков, найти обмундирование офицерского кроя, шерстяную диагональ. Так строже будет, да и дешевле, тоже неплохое решение, но костюм — это шаг в будущее, явный шаг, заметный, настоящий. Хватит уже о войне, нужно пробиваться дальше.
Завсекцией бокса твёрдо пообещал Толику место в комитете, сказал готовить документы, с 1 января возьмут. Да и кого брать, как не его? Вот заявится он к ним в бостоне, все вопросы сами отпадут, если даже есть такие вопросы. А там уже и о квартире можно думать. Только квартира одному не положена, сперва жениться нужно. Есть у него на примете два варианта, даже три, если посмотреть шире, но и тут без костюма лучше не начинать.
Мысли о костюме ветвились, прорастали в будущее, давали побеги, зеленели так свежо и ярко, что громкие шаги в коридоре общежития и нервный голос коменданта за дверью не смогли отвлечь Толика. Общежитие — место, где всегда топают, и днём, и вечером, особенно вечером, коменданту здесь тоже часто приходится работать голосом. Если всякий раз отвлекаться на шум в коридоре, то ни одну мысль до конца не додумаешь. Шаги стихли у его двери, послышался деликатный стук в дверь.
— Что? — крикнул Толик. — Кто там?
— Откройте, Тулько. Это комендант.
Толик открыл. Комендант, потоптавшись у порога, отступил и в комнату входить не стал. Зато вошёл человек в форме НКВД с планшетом на боку.
— Тулько? Документы предъявите, — скомандовал он и, медленно пролистав паспорт Толика, достал из планшета листок. — Повестка вам на завтра. К следователю. Распишитесь на корешке.
— А зачем меня вызывают? — Толик едва выговаривал слова, у него вдруг онемели губы.
— Там всё узнаете, — коротко буркнул курьер, пряча корешок повестки.
— Рыло кому-то небось начистил? — хохотнул из коридора комендант. — Вспоминай.
Стоя посреди комнаты, Толик смотрел на казённый листок и ничего не мог понять. Кто его вызывает? Зачем? По какому делу?
— Да не переживай ты. Если нет за тобой ничего, значит, свидетелем. Меня, было дело, тоже вызывали. А понятым знаешь сколько раз назначали? — успокоил комендант, поковырял мизинцем в ухе, вытер палец о дверной косяк и отправился по своим делам. Но Толик не успокоился.
Может быть, его вызывают свидетелем. Может быть, и хорошо, если так, но он чуял другое — раскапывают оккупацию. Видимо, взялись за выступления боксёров, но тут он знает, что говорить. Он вспомнит футболистов. Этот динамовский матч для него теперь как щит; все выживали, и он выживал, а если виноват, то потом же воевал, ранен был и кровью смыл. Пусть его за боксёров вызывают, это ничего, это не страшно. Но если, нет, если вдруг откуда-то… Неоткуда! Никто не видел!
Толик попытался в подробностях вспомнить Арсенальную площадь. Косые лучи солнца на брусчатке, на грязно-жёлтых стенах «Арсенала». Людей на площади почти не было, немцы и венгры не в счет, а во дворе какие-то крестьяне ждали, стояла телега, а рядом с ней возчик, и баба сидела на телеге. Они не знали его, не видели никогда прежде, могли не разглядеть даже, старики ведь. Откуда им знать, что это он, Толик Тулько, шел за патрулём, за спинами солдат. Неоткуда! Даже если его разглядели, откуда им знать, что это он?
Толик успокаивал себя убедительнее коменданта, всё было за то, что ему нечего бояться и ничто не грозит ему, но охваченная страхом часть его сознания твердила:
