class="p1">— К доктору Иванову на Арсенальную вы с ней тоже ездили?
— И на Арсенальную… Куда только не ездил. Да что ты пристала? Ты кто такая?
— Сейчас объясню, — пообещала Феликса. Неожиданно её слова прозвучали угрожающе. — Вспомните, что случилось у доктора четвёртого мая сорок второго года. Приходил к нему такой высокий парень?..
— Ага… Вон ты зачем пришла. Расчухались, значит. Ну и правильно. Я там был и всё видел, и как хлопец, шо ты спрашиваешь, пришёл, и как другой потом привёл патруль. Всё видел. И как застрелили его.
— Так застрелили?
— Ну, ты подумай, он же кинулся на них… Нинка моя чуть от страху не померла, да и сам я такого никогда не видел. Сколько народу в Киеве истребили — все тихо помирали, будто так и надо, а этот прямо кинулся… Значит, ты из милиции? Правильно я понял?
— Нет, — тихо ответила Феликса. — Я — нет. Из милиции ещё придут.
Она ушла, забыв спросить имя этого человека. Она не спросила о многом из того, что хотела узнать прежде, о чем ей следовало знать — слишком тяжёлым оказалось это знание. Усталость, не дававшая расправить плечи и поднять голову, оставалась единственным чувством, которое испытывала Феликса, спускаясь по Казачьей улице. Она сделала почти все, что должна была, оставалось поставить точку.
7.
Костя Щегоцкий уезжал из Киева в Одессу в странном настроении, он не мог понять, огорчён он или обижен, и сам же сердился на себя, потому что ни то, ни другое не было важно. Прошлое — это то, что мы о нём помним, но кто хозяин наших воспоминаний? Память ненадёжна, зависима от событий, от желаний, явных и скрытых. Тихо и неспешно она подтасовывает воспоминания, подчищает их, убирая противоречия. Жить, противореча себе, — мучительно, и память на нашей стороне, она за нас, она щадит мозг, а с ним и психику, чувство достоинства, прочие милые пустяки, которыми мы защищаемся, оправдывая себя, украшаем свой светлый образ. Память о прошлом зависит от настоящего, да и от будущего, неопределенного и неизвестного, она зависит тоже, но зависимость эта не односторонняя. Изменчивое и непостоянное прошлое влияет на настоящее и ещё сильнее на будущее. Тут многое определяет время, но кто знает, что такое время, кто понимает его, кто может уверенно сказать, существует ли оно вообще? Может быть, время — это только отражение взаимного влияния прошлого и будущего, которое мы ощущаем постоянно.
Всего три дня назад Щегоцкий вывалился из ташкентского поезда на перрон вокзала в Харькове. Смердящий потом и мочой, забитый людьми, вагон шесть суток полз под расплавленным солнцем, этого достаточно, чтобы возненавидеть все поезда мира, а Косте предстоял ещё один бросок, последний. В августе опытного динамовца вызвал одесский «Пищевик», его назначили начальником и старшим тренером команды мастеров класса «Б». Костя рвался в Киев, но динамовское начальство на письма не отвечало, а тем временем место в «Пищевике» запросто могли отдать другому. Лучше год-другой перекантоваться в Одессе и потом перевестись в Киев, чем застрять в Узбекистане навсегда, решил Костя. В Ташкенте ему работалось хорошо, он вёл сразу несколько команд, но Азия — это Азия, а дом есть дом.
На вокзале Костя отправился за билетом до Одессы, проторчал в очереди ночь — ещё совсем немного, и долгая дорога должна была закончиться. Он передумал перед самым окошком кассы. Утром, чувствуя себя мальчишкой, сбежавшим с тренировки, Щегоцкий поехал в Киев.
Его «Динамо» болталось на последних позициях чемпионата страны, в газетах изредка мелькали имена футболистов, большинство этих имён ни о чём не говорили Косте — в команде сменилось поколение. Из довоенного состава осталось несколько человек.
В радостном, но отчасти и тревожном возбуждении, он выехал из Харькова. Всего на сутки заскочу в город, увижу ребят, а там и на юг можно, уговаривал он себя, крюк ведь небольшой. Костя думал о будущем, об Одессе, о Киеве, готовился к встречам с друзьями и разговорам в совете «Динамо», но когда поезд миновал Полтаву, его накрыли воспоминания сорок первого года. Если бы кто-то сказал Щегоцкому, что именно ради этих воспоминаний он и едет в украинскую столицу, Костя бы рассмеялся. Ерунда, конечно…
Из Киева он ушел в ночь на 20 сентября, с последними отступающими частями Красной армии, и навсегда запомнил ночное шоссе под Борисполем, забитое штабными автомобилями и грузовиками с солдатами. Колонна еле двигалась, заглохшие машины просто сталкивали на обочину, а их пассажиров уже никто не брал — мест не было, и дальше они шли пешком. Неизвестно, кому повезло той ночью больше, ехавшим или тем, кто вынужден был пробираться по обочинам — шоссе бомбили несколько раз, а под утро, рассекая колонну в нескольких местах, с севера ударили танки. Повезло тем, кто понял, что это не случайный прорыв немцев, что все они в глубоком тылу противника и, чтобы выжить, нужно уходить с шоссе, уходить как можно дальше, пробираться на восток маленькими группами. Повезло и Щегоцкому — в конце ноября на шоссе Таганрог-Ростов, возле села Чалтырь он встретил зимнее наступление Красной армии. Все, с кем он уходил из Киева, погибли или пропали в пути. За два месяца Костя прошел почти тысячу километров по оккупированной Украине. Весной сорок первого года ему исполнилось тридцать, а осенью Косте давали шестьдесят. Так он тогда и выглядел.
Щегоцкий вернулся в Киев легендой, он стал символом довоенного футбола, утраченным и вновь обретённым свидетельством прежних успехов и славы. В «Динамо» знали, что он работал в Ташкенте, но знали об этом единицы, для остальных Щегоцкий остался в сорок первом вместе с той командой. Новая команда ещё не успела сыграться, её историю только готовились писать.
Косте были рады и те, кто помнил его в игре, и те, кто только слышал о нём, но у этой радости чувствовался странный привкус.
— А что ты хотел? — пожал в ответ плечами Идзковский. — Представь, что на заседание районного партактива пришел Карл Маркс. Он основоположник и всё такое, его портреты вывешивают в ноябре и в мае, только что с ним делать? Он же немец, хоть и еврей. Откуда он тут взялся? НКВД вообще в курсе? А Маркс ходит, щурится на мальчишек, инструкторов райкома, играет бородой и говорит: «Дайте мне колхоз, мечтаю почувствовать живое дело».
Щегоцкий улыбнулся. Выходя из оккупации, он и правда зарос бородой, Идзковский её видел и запомнил. В сорок втором году, в Казани, они сыграли несколько матчей, а потом разъехались по разным городам, и встретились только теперь, в Киеве.
— Меня уже проверяли в сорок первом, в особом отделе. При чём тут НКВД?
