было оставаться. И во двор зайти тоже нельзя. Толик меня знает, и если бы увидел, сразу понял, что я там не случайно. Я отошла немного, остановилась возле Дома культуры и уже оттуда услышала выстрелы, два или три, не помню. И я испугалась, Феля. Это было так страшно…
— Ты сбежала, — поняла Феликса.
— Если бы вокруг были люди, если бы там было хотя бы дерево. Я торчала на площади одна, понимаешь? Совсем одна на пустой площади.
— Ты услышала выстрелы, подумала, что его убили, и сбежала, — с горечью сказала Феликса.
— Ты знаешь этот двор?
— Конечно! Мы сто раз через него ходила, он был проходным. Но потом дверь заколотили…
— Вот, я тоже об этом подумала. Он мог убежать…
— Давай не будем выдумывать. Тулько уже вернулся в Киев. Напиши всё, что ты видела, напиши заявление прямо сейчас, я завтра отнесу его в милицию.
— Подожди, ещё не всё. Когда Илья вошёл во двор, у крыльца доктора уже стояли больные, не помню сколько, двое или трое. Они тоже все видели.
— Где же мы их найдём? Кто они? Ты вон даже не знаешь, сколько человек было во дворе.
— Я думала об этом, когда вернулась домой. Получается так, что у нас только мое слово против слова Тулько. Я скажу — это он привёл патруль, а он ответит, что я вру и его там не было. А я даже не видела, не знаю, что происходило во дворе. Нужны ещё свидетели, хоть один. Доктор, когда вёл приём, записывал пациентов в специальную книгу — фамилию, возраст, адрес, диагноз. Как все доктора, как обычно, понимаешь? Через неделю я пришла к нему ещё раз, но он ни разу не выходил из комнаты, санитар его тоже там крутился, и у меня ничего не вышло. А вот когда я пришла в третий раз, санитара вообще не было, и доктору пришлось на минуту выйти. Я успела вырвать из его книги страницу за тот день, когда к нему приходил Илья, за 4 мая. У меня есть… были имена и адреса других свидетелей.
— Они пропали?
— Я не знаю, Феля.
— Ну как это не знаешь! — в ярости закричала Феликса. — Что ни возьми, ты ничего не знаешь! Жив он или нет, ты не знаешь, остались имена или нет, ты не знаешь…
— Не кричи на меня, всё это было так сложно и так страшно… Страницу из книги записи больных я спрятала. Когда немцы уходили из Киева и облавы по городу пошли валом, я спрятала под лестницей, которая ведёт в нашем доме на второй этаж, сумочку. Помнишь мою коричневую кожаную сумку? Пупырчатую такую?
— Нет, — коротко качнула головой Феликса.
— Увидишь — сразу вспомнишь, ты её видела много раз. Я положила в сумку советские деньги, ещё там кое-что, и этот листок. Если никто не нашёл, он должен быть на месте.
— Я поняла, — уже спокойно кивнула Феликса. — Нарисуй мне, где искать. Я завтра пойду и заберу. И всё равно напиши сейчас заявление.
— Не сегодня. У меня нет времени — вечером я должна быть в лагере. Нас проверяют в Мироновке. Я напишу и привезу в следующий раз, но одного моего заявления точно не хватит. Надо найти ещё свидетелей, хотя бы одного.
6.
Улицу Казачью на Сталинке населяли тихие коты и горластые цепные псы. Коты, увидев Феликсу, уходили в тень старых заборов и скрывались в крапиве. Собаки заранее грозили злым лаем, рвались с цепей, когда она проходила мимо, и потом не то провожали и не могли успокоиться, не то привычно переругивались между собой.
В нижней части Казачья поблёскивала булыжником, но посреди крутого подъёма кладка обрывалась, и она становилась обычной сельской улицей со старыми, изломанными вербами по обочинам, рябинами и вишнями у разваливающихся, некрашеных заборов. Редкие кирпичные дома терялись среди мазанок, готовых захлопнуть подслеповато-мутные окна крепкими ставнями.
Казачья, словно по хребту, карабкалась на вершину холма, а вправо и влево от неё ветвились то переулки, то улицы поменьше. Огибая склоны широкими петлями, они уходили вниз.
Дом, который искала Феликса, окнами выходил на Казачью, а крыльцом в безымянный переулок, уткнувшийся в заросшую лопухами и крапивой яму, где местные брали глину для хозяйства. Выглядел он обитаемым, но запущенным, створки рассохшихся ставень на всех окнах, кроме одного, были глухо сомкнуты. Казалось, прежде жизнь текла здесь широко и уверенно, а потом споткнулась и словно ушла в траву, под землю.
Звякнув ржавой щеколдой, Феликса вошла во двор. Рыжий кот, дремавший за окном, заметил её, беззвучно разинул пасть, сорвался с подоконника и исчез в сумраке дома. Вскоре в сенях загремело пустое ведро. Дверь тяжело отворилась, на крыльцо вышел старик с неряшливой седой бородой и огляделся, прикрывая глаза ладонью.
— Что тебе? — спросил он Феликсу.
— Я ищу Нину Марчук. Она же здесь живёт?
В тот день, 4 мая сорок второго года, доктор Иванов сделал три записи в книге приёма больных. Все три пациентки пришли утром, и каждая из них могла быть той свидетельницей, которую искала Феликса, но первую, Тамару Шилову с Бастионной, найти ей не удалось. Дом Шиловой сгорел, и не один дом — горы кирпича и обгоревшие балки остались от целого квартала, так что даже расспросить было некого.
Страницу из книги приёма больных Ира сложила несколько раз, поэтому адрес второй пациентки, Матрёны Ковтуненко, Феликса разобрать не смогла. Название улицы кое-как угадывалось на сгибе — Воздвиженская, но номер дома стёрся. Феликса решила, что всё равно пойдет на Воздвиженку, если не найдёт на Казачьей третью — Нину Марчук. Но лучше бы она нашлась.
— Зачем тебе нужна Нина? — угрюмо спросил старик.
— Она ушла куда-то? — объяснять раньше времени, зачем она пришла, Феликса не хотела. Кто знает, что подумает этот дед, а вдруг испугается и помешает ей?
— Нина умерла два года назад. Возил её по докторам и до войны, и в оккупацию. Всё без толку. Так ты её знала?
Феликса и на этот раз не ответила. Что тут отвечать? Болел человек, потом умер. Потому, должно быть, и умер, что болел.
— Вы возили? Вы всегда ездили с ней? — нащупывая последнюю, совсем уже слабую нить, спросила она.
— Конечно, я. Ногами она уже не ходила, да и сердце… Кто б её ещё повёз? У нас тут один, — мотнул головой дед, — при немцах кобылу завёл. Я шёл к нему на поклон, магарыч, понятно, потом деньги. Это же на целый день морока — привези, подожди, отвези. Ну, всё уже, отмучилась…
