одета была как старуха, — в тёмном платке, бесформенной, замызганной, телогрейке поверх грубого коричневого платья, в мужских растоптанных ботинках. Отдышавшись, она свернула во двор.
Феликса вышла из дома, посмотреть, к кому же пришла эта жутковатая гостья, и тут только угадала в ней Терентьеву. Ни в изменившихся чертах лица, ни в тёмном пустом взгляде Феликса не увидела ничего, напоминавшего Иру такой, какую она помнила, но оставалось что-то внетелесное и едва уловимое. Видимо, узнавание промелькнуло на лице Феликсы, Ира остановилась и улыбнулась — в её чёрном рту за ввалившимися щеками тускло желтели два последних зуба.
Ира действительно попала в облаву через несколько дней после того, как похоронила мать. Иру отправили в Равенсбрюк — концлагерь для детей и женщин возле городка Фюрстенберг, на северо-востоке Германии. За два года в лагере она могла погибнуть по-разному, её могли расстрелять, отправить в крематорий, вколоть какую-то химическую дрянь, от которой кожа человека и внутренние органы покрывались незаживающими ранами и вскоре он умирал, захлёбываясь кровью, могли посчитать неспособной работать и перевести в лагерь приговорённых к смерти, где её ждали бы открытые двери газовой камеры. К началу весны сорок пятого года у неё стремительно развивался туберкулёз, она потеряла почти все зубы и волосы. Ира чувствовала себя так, словно уже мертва, но она хотела жить и выжила.
В последний день апреля Красная армия заняла Равенсбрюк. Ира была среди тех, у кого ещё оставались силы выйти из барака и встретить освободителей. Она не побежала обнимать солдат, стояла и смотрела, как другие бросаются им под ноги — упрямство, не давшее Ире погибнуть в лагере, и тут удерживало её.
Война закончилась неделю спустя. Какое-то время выживших заключённых лечили, но продлилось это недолго, вскоре начались допросы и проверки. Иностранцев быстро вывезли в американскую зону Берлина, а советских пленных уже в конце июля разбросали по фильтрационным лагерям. Ира попала в Мироновку, в сотне километров от Киева.
Под лагерь отдали полуразрушенное здание старого сахарного завода и территорию вокруг него. За неделю Ира осмотрелась и поняла, что зиму в этих развалинах может и не пережить, а если протянет эту, то к следующей наверняка загнётся. Она была больна, ей требовался врач и лекарства, но руководство лагеря судьба Терентьевой не интересовала. Достаточно, чтобы общая цифра смертности заключенных не слишком превышала норму. Выезжать в Киев им запретили, пропуска выдавали только в Мироновку, но Ира решила, что терять ей нечего, она точно сдохнет на этом сахарном заводе, и очень скоро, если не добьётся перевода в киевскую больницу.
Феликса слушала давнюю подругу не перебивая, как слушала до этого Колю, а до него ещё десяток довоенных друзей, вернувшихся из Германии. У каждого была своя дорога в Германию и свой путь назад; годы выживания в немецких концлагерях прошли для всех по-разному. И всё же их рассказы были похожи, казались частями одной долгой истории, которая длилась, не заканчиваясь, захватывала и первое послевоенное лето, тянулась в будущее как дикий виноград по стволу дерева, от ветки к ветке, захватывая его целиком, прорастая сквозь память, тугими стеблями спутывая на всю жизнь.
5.
— Хорошо, — пообещала Феликса, выслушав Иру до конца. — Я все сделаю: письмо из санотдела и вызов из «Спартака». Это не сложно. Думаю, даже смогу найти кого-то повыше, чтобы тебя вытащить в Киев. Ты не сдавалась в плен, ты попала в облаву, чуть не умерла в лагере, и у тебя туберкулёз? Что они собираются проверять? Диагноз?
— Да, — мелко и часто кивала Ира, соглашаясь с Феликсой. — Да, вот именно.
— Теперь расскажи про май сорок второго. Рассказывай всё и подробно.
— Так ты уже знаешь? — удивилась Ира. — Я же никому не говорила.
— Ничего я не знаю, — отчеканила Феликса. Ей вдруг показалось, что Ира не хочет рассказывать, что случилось с Ильёй. Нет, такого не могло быть. — Говори.
Ира помолчала, обдумывая, с чего начать, осмотрела пустые стены комнаты. Её взгляд задержался на Колином плаще, оставленном на подоконнике, но спрашивать она ни о чём не стала. Разговор предстоял долгий, а времени оставалось мало.
— Теперь кажется, всё было так давно. И, главное, я не уверена… Ладно, по порядку, — остановила она себя.
Но по порядку не получалось, Феликса перебивала после каждой фразы, не могла слушать ее спокойно.
— Пальто! Я видела у тебя в комнате пальто. Он выкопал мешок с вещами?
— Не он. Я выкопала, но он не надевал это пальто, ушёл в костюме…
— Куда ушёл? — спросила Феликса так, что у Иры вдруг заледенели ладони. — И почему ты его отпустила?!
— Я не отпускала его, — заплакала Ира. — Ты что, не знаешь, его же не удержать! Ты сама такая!
Феликса поднялась и резко захлопнула створки окна — разговор был не для случайных ушей.
— Я знала, ты не простишь мне, что я его отпустила. Теперь ты бросишь меня подыхать в Мироновке, — вытерев слёзы, прошептала Ира. Прежде ничего похожего сказать она не могла, но от той Иры Терентьевой война оставила только тень и от её характера — только тень.
— Перестань, — обняла ее Феликса. — Давай сначала. Зачем он пришёл в Киев? Что он тебе сказал?
— Его послали за лекарствами…
— К доктору? Он всем так говорил. Но это же ерунда, ты что, не понимаешь?
— Ну откуда мне знать, Феля? Откуда? Он так сказал и отправил меня к этому доктору первой, проверить, что там и как. И я пошла, а потом откопала вещи и принесла ему. На следующий день он пошёл сам, а мне сказал проследить за ним.
— Проследить?
— Илья не сказал, но я и так поняла: он хотел, чтобы остался свидетель. Что ж тут непонятного?
— И ты следила?
— Да, — тихо ответила Ира, собираясь с силами, чтобы закончить рассказ. — Я пошла за Илюшей, как он сказал, по другой стороне Арсенальной. Он шёл впереди, а я чуть сзади. Перед Домом культуры «Арсенала» ему встретился Толик Тулько. Они остановились, поговорили о чём-то, говорили недолго и разошлись. А потом Толик развернулся и пошёл за Ильёй.
— И ты всё это видела? — спросила Феликса.
— Да. Илья свернул во двор к доктору, Толик пошёл дальше, к Арсенальной площади. А мне вообще идти было некуда, там пустое место, ты же знаешь — ни спрятаться, ни сесть хотя бы. Не на что было сесть. Утро, людей на улице немного, а на площади вообще пусто, только два патруля. Первый патруль отказался идти с Толиком, а второй пошёл.
— Ты видела это? — с той же сухой, безжизненной интонацией повторила вопрос Феликса.
— Да, только мне на площади нельзя
