не ведаешь?
— Так еще научусь, — горячо возразил Спиридон, — чем других хуже?
— Дураком ты был, дураком, как погляжу, и останешься, — махнул рукой в его сторону владыка. — А с дурной головы какой спрос? Пока все шишки на башку свою не соберешь да соплей на кулак не намотаешь, ничемушеньки не научишься. Так и быть, иди живи, как тебе душа велит. Считай, простил я тебя. Уж больно Дарья за тебя заступалась, умоляла не отрывать от молодой жены и оставить все как есть. А Дарья, она в жизни многое повидала, горюшка хлебнула, зря не присоветует. Вот ей и скажи спасибо, в ножки поклонись, как матери родной. А то… — владыка погрозил пальцем, — отправил бы тебя туда, где Макар телят не пас.
Какое-то время владыка молчал, думая о чем-то своем, Спиридону неведомом. Судя по всему, он все еще колебался: то ли примерно наказать бывшего келейника за ослушание, то ли отпустить с миром. Но потом доброе начало все же взяло верх, и он, подняв глаза на Спиридона, заговорил укоризненно:
— Ты, братец, пока в келейниках ходил, чуть ли не самым ближним человеком был для меня. До всяческих дел допущен, обо всем понятие имел. Откуда мне знать, что не начнешь болтать где ни попади всячину всяческую обо мне?
Спиридон хотел было что-то возразить, но владыка не дал ему и слова сказать, продолжил:
— Знай на будущее, ежели кто тебя к себе приблизил да все самое сокровенное тебе доверил, негоже от того человека сломя голову бежать. Нанес ты мне тем самым великую обиду. — Он обиженно пожевал сухими старческими губами, будто боясь расчувствоваться, но сдержался и закончил такими словами: — Пойми, глупая твоя голова, не принято этак вот за добро худом платить…
Спиридон продолжал все так же стоять, молча, не поднимая глаз, ожидая, что же все же решит владыка. Зная его переменчивый нрав, ждал самого худшего. Но тот неожиданно поднялся из-за стола, подошел к нему, и, широко перекрестив, чуть подтолкнул к двери.
— Иди, иди… И чтоб глаза мои тебя больше не видели, а как надумаешь что, скажешь или передашь через ту же Дарью, тогда, может, и определимся, как быть с тобой.
Спиридон попытался поймать руку владыки и облобызать ее, но тот уже отвернулся и пошел обратно. И Спиридону не осталось ничего другого, как попятиться и так выйти вон. Владыка же с улыбкой посмотрел ему вслед, так и не зная, правильно ли он поступил, оставив за парнем выбор… Или нужно было все же не слушать Дарьины уговоры и наказать того в назидание другим. Но дело было сделано, а потому он, перекрестившись на икону Спасителя, тихо прошептал, хотя рядом с ним никого и не было:
— Вверяю Тебе, Господи, отрока сего, не оставляй его в заботах своих, защити и вразуми…
* * *
С приближением весны постоялец Устиньин, которого она звала не иначе как Фома-бегунок, после зимнего безделья и беспробудного сна окончательно ожил и начал готовиться к дальнему путешествию в еще не изведанные им края. С зимы у него был припасен мешок сухарей, хранившийся на чердаке подальше от хозяйских глаз, припрятан изрядный шмат сала, острый нож, с которым он никогда не расставался, запасные подошвы для сапог, шило, дратва, игла, огниво и разная мелочь, что могла сгодиться в дальней дороге.
Устинья, конечно, не пропустила мимо глаз то, как он засуетится: несколько раз на дню бегал к реке, проверяя, тронулся ли лед, подолгу сидел во дворе, принюхиваясь, словно дикий зверь, к пьянящему весеннему воздуху, и бабское ее сердце подсказывало — утекет скоро Фома, причем тайно, по-воровски, не попрощавшись, даже спасибо напоследок и то не скажет, не поблагодарит, что она его столько времени кормила и обихаживала. Другая могла бы устроить скандал, накричать, пригрозить, что пойдет к местным властям и заявит на него, а она молчала, все на что-то надеясь… Да никакие ее ухищрения не могли остановить изготовившегося к побегу Фому и удержать его подле себя.
Он, как его ни держи, ни уговаривай, словно талая вода, устремившаяся к обрыву, размоет все на своем пути, обойдет любой затор и исчезнет в сибирских далях, смешавшись с такими же неуживчивыми странниками-ходоками, идущими на поиски лишь им одним ведомую землю. И вряд ли кто из них задумывался, что не в ней, не в потаенной от чужих глаз земле, дело. Она, земля, повсюду одинакова и схожа с прочими, где обитается русский человек. И все одно, веря в свою удачу, тянулись вереницы путников, а то и цельные людские ватаги, прозванные в народе «людьми гулящими», подальше от больших городов и селений, вдоль обрывистых берегов сибирских рек в ту сторону, откуда встает по утрам солнышко; дойти до самого краешка этой нескончаемой страны и найти в конце концов саму солнечную обитель…
Устинья уже не раз тайком, чтоб Фома не заметил, всплакнула, представляя, как нелегко ей будет остаться вновь одной и длинными зимними ночами слушать свист ветра за окном, вздрагивать от каждого звука в ожидании, что вдруг сейчас распахнется дверь и он ввалится в избу, весь облепленный снегом, исхудавший и, опустив глаза, подойдет к ней. Вот тогда она выговорит ему все, что накопилось в ее исстрадавшейся душе, может, даже отвесит затрещину, а потом все одно кинется на грудь и будет гладить его, пока он с усмешкой не оттолкнет ее и сядет рядом на то самое место, где она изо дня в день привыкла видеть его.
Фома же на этот счет не испытывал никаких угрызений совести или чего-то подобного, полагая, что свой срок он давно отбыл, прожив сколь сил хватило на одном месте. А теперь все, шалишь, пришла пора идти дальше, где его никто не ждет, но зато там он будет свободен и ни от кого не зависим, сам себе полновластный господин и хозяин.
Хотя если припомнить, то уходил он от очередной сожительницы не в первый раз, но именно сейчас ему почему-то впервые было боязно вновь срываться с насиженного места. Может, годы висли гирями на ногах или иное что. Но, казалось ему, будто бы кто-то нашептывает ему, мол, опомнись, остепенись, пришел срок осесть на одном месте, не рыскать волком по свету; все одно, сколько ни ищи место свое на этом свете, а нет такого, хоть всю жизнь, день и ночь без остановки, идти будешь, вряд ли где найдешь упокоение душе своей…
Так прошла неделя, а
