— А меня кто пожалел? — вскинулась Е. — Меня пожалел — кто?..
Может быть, я. Я тебя и жалею, может быть. Потому что место для этого осталось. Но я не хочу, чтобы половина жизни гробилась на поиски не того и не там. Пока целью является зачатие — Бог велел. Хочешь ребенка — рожай. Не хочешь — займись более полезным делом. И не возводи кастрированное совокупление в ранг высшего смысла — эту нелепость следовало бы судить трибуналом как преступление против человечности, она сломала миллионы судеб, и всего лишь по той причине, что маячила перед каждым следующим человеком искусственно раздутым миражом наибольшего счастья. Над нами квартира — ночью грохот, баба ором орет, только что с балкона не кидается — «спасите!».
— Может, сигарки тушит… — посочувствовала Е. — Был у меня один — сигареты об это тушил. Идиот, ладно бы зажечь пытался!
— И ты терпела?..
— Ну, долго-то не вытерпишь. Разъяснила. Отрежу, мол, лишнее к едрене-фене. Проникся. Из города драпанул.
Драпанул, но всё равно же где-то возникнет. И кто-то будет звать на помощь с балкона. И прощать. И чем дальше, тем прощать придется больше.
Когда кто-то преступает, это значит, что ему позволили преступить.
Перестать бы изображать страсть, совсем ее не ощущая, следуя рекламе и печатному вздору. Перестанем врать сексом — не понадобится унижаться. Ложь всегда признак проблемы. Не миражи бы и легенды создавать, а отыскивать выход.
— А я знала одних, — почти пропела Е., - у них любовь была. Он хотел ей что-нибудь хорошее, а она говорила, что у нее и так всё есть, а он всё равно хотел, но не знал — как, от этого у него происходила тоска и запой, а она его вытаскивала — и из-под забора вытаскивала, и лечила, а он поддавался, потому что жалел и хотел для нее, а она говорила — вот это и сделай, чтобы, значит, не пить, и он делал, завязывал на полгода, и у них был праздник, и они так смотрели, так смотрели… Потом ему автобусом ноги отдавило — выпал из двери под колеса, кровища, никто не хотел везти, она его на себе до больницы несла. Без ног остался. Она его на саночках гулять возила, и оба улыбались, тихо так, будто не на земле, будто подарил, что хотел…
— Она его усыновила…
— Ничего она не усыновляла, он муж был!
— Ребенок он был, а не муж.
— Любовь всё равно есть, поняла?!
— Есть. Конечно. Это у человека будущее. Но будущее не настанет, пока мы ищем любовь ниже пояса.
— Зануда!!!
— Ты давно тридцатилетняя дура, у тебя где-то там дочь, могла быть семья, но почему-то — ничего. Ты никому не стала матерью, ты осталась ребенком.
— А у тебя что? Семья? Даже кайфа не имеешь!
— Мне не нужен кайф. Это детское состояние — стремиться к удовольствию. Перед взрослым человеком другие задачи.
— Терпеть не могу арифметику!
— Ну, можно глаза закрыть и не видеть. Но можно и видеть. Я предпочитаю последнее. Ты могла бы так — на руках и в саночках?
— А кто не может, так уже не человек?..
Кто может — человек, кто не может — человек…
— Эй… Ну, где ты там… Слушай, у тебя мой мужик тоже в подъезде мочился?
— Что? — сверзлась я с теоретических высот.
— Меня там одна стерва вовсе достала, — объяснила Е., - по часу трезвонила, чтобы лужу подобрала.
— Не пойму… — пробормотала я, вполне всё понимая.
— Ага, я им разбежалась! — не услышала моего стыда Е. — Сами вымоют, не переломятся.
— Может, не он?..
А ведь и в нашем подъезде…
— Он, — непреклонно утвердила Е. — Доказано!
Хорошо, что я не родила, подумала я.
И тут мне показалось, что я смертельно устала.
* * *
Не могу отделаться от ощущения плача внутри себя. Так плачут по покойнику, соединяя слова со слезами, боль — с осознанием боли, плачут, итожа приобретенное и переваливая нищий багаж окончившегося прошлого в несуществующее завтра. В горле набухают слова моего плача, и я припадаю ими к свежей земле, как к пашне, я засеваю ими общее поле.
О вы, мочащиеся к стенам своих подъездов, в косноязычном молчании давящие на троих, чтобы выкрикнуть на забытом языке слова отзвучавших российских песен, вы, воины и защитники, потерявшие врагов и своих, вы, храбрые мужи, бьющие жен и детей, зачинающие без желания, великие заборные и клозетные мыслители, крещенные, как в святой купели, в тюрягах и отыскавшие рай на помойках, вы, труженики заводов и полей, не ведающие творимого, не доносящие до семей проклятые серебряники и питающиеся потом жен, — я плачу по вам словами надежды, как плачут матери над больным сыном немым своим мужеством, забвением грехов и подкашивающей ноги усталостью. Я, чья-то несостоявшаяся жена, не смогла никому стать прибежищем и тихим источником, исцеляющим силу, — я не смогла, не смогла… Я не заметила, как сделалась потаскухой, дешевкой, преисподней, ненасыщающим чревом, я больше не рожаю в муках, но убиваю без сожаления, я прилепилась к смерти, как к Древу Жизни, и не вижу, что произвожу уродов, я больше не учу ни терпению, ни любви, я сузилась до скважины, во мне нет милосердия, а это значит, что в вас не проснется пощада. Боже, помоги мне, я не знаю твоего имени, я Тебя не признаю, но останови мой последний поход, мою моровую косьбу, разбей глиняный сосуд, непригодный к наполнению ничем, кроме обладания пустотой. Я Женщина, я Смерть, я уже Геенна…
* * *
Убей меня, Господи.
* * *
— А если и правда убьет? — попыталась предохраниться Е.
Я не ответила.
* * *
В моем круглом аквариуме среди разноцветных гуппешек второй год одиноко живет тяжелая меченоска. Вчера изумилась: моя рыжая пленница стала поджарой, отрастила внизу темный меч и заострила спинной плавник — решила обеспечить себе пару, превратившись в самца. Теперь, наверно, удивляется: где же недавняя прекрасная дама? Почему не дождалась?
Признаю: Е., вопия о сексуальности наличествующего, выдала предпосылку, стоящую внимания. Моя меченоска ее явно поддерживает. Хотя в женской форме рыбка нравилась мне больше. Впечатление такое, что самец был заключен в ее теле всегда, она, как скульптор, только отсекла лишнее.
* * *
А меч, который веками служил оружием, имел явно фаллический образ. Поэтому мужчинам и нравилось разрушать? Мирные предметы, предназначенные воздействовать, вариации того же качества. А горшок или сундук кажутся постоянно беременными. Почти вся кухонная утварь — принципиально женского рода. Мужчина воевал, строил, пахал — и этим совершал мужскую работу. Женщина наполняла сосуды едой, облекала детей в одежды, заживляла раны — продолжая свою оберегающую природу на окрестный мир. Отдающее-берущее, выступающее-углубленное удерживает всё в равновесии, оказывается всеобъемлющим законом, всеобщей любовной связью, в которой не бывает измен.
