Поташова. Знакомство наше никак не занести в разряд случайных, так как я слышал о Поташове еще в Москве и летел на КамАЗ с твердым намерением познакомиться с ним.
А напутствие я получил от генерального директора завода имени Лихачева Павла Дмитриевича Бородина, с которым встречался два года, работая над книгой о заводе.
— Непременно побывайте на заводе двигателей, — говорил Бородин, узнав, что я лечу на КамАЗ. — Там очень интересный директор — крепкий, своеобразный, перспективный. Я, когда был на КамАЗе, обратил на него внимание.
Рекомендации Павла Дмитриевича Бородина можно верить. И вот я у директора Поташова. Предпоследний день месяца, решается судьба плана. Для стороннего наблюдателя этот день самый интересный.
Договорились, что я буду лишь присутствовать, не вмешиваясь в течение дел даже попутным вопросом. Кабинет у Поташова просторный, с двумя стеклянными стенами, обращенными в сторону луга. Когда-то там чернела вывороченная земля. Теперь весь луг засеян травкой, сквозь которую пробиваются первые робкие цветы. Это тоже территория завода двигателей и, следовательно, имеет касательство к директору Поташову.
Директор разговаривает по селектору. Лицо его непроницаемо, однако ничуть не напряжено. Крупные черты просты и выразительны. В глазах спокойная готовность принять самое скорое и ответственное решение.
— Сколько? — спрашивает Поташов в селектор. — Сто семь коробок в застое? Выясните причины и доложите через три минуты. — Перевел рычажки на пульте. — Алло, говорит Поташов. Почему задерживаете на окраске? Вам бы выкрасить да выбросить. Съем — сорок девять. Накопление? Шестьдесят два. Не теряйте ритма. Алло, Дмитрий Константинович, опять режешь меня по штокам. Ответь честно, почему ты штоки не любишь? Чем они хуже поршней? Хоть четыреста штук дай. Вот это мужской разговор.
Поташов заметил, что я получаю одностороннюю информацию, и включает динамик. Теперь я слышу и того, с кем разговаривает директор.
— У меня проблема, Виктор Денисович, — сообщает невидимый голос. Придется пятьдесят штук перебирать, трескаются по шпонке, шестерня сто пятнадцать не держит.
— Спасибо за хорошую новость, — говорит Виктор Денисович, но в голосе его не слышно бодрости. — Разберись. Буду у вас в одиннадцать тридцать.
Я нарушаю наше условие:
— Что-то случилось? Перебирать пятьдесят штук? А чего?
— То, что мы делаем, то и будем перебирать. Сняли с конвейера пятьдесят двигателей по коленвалу, — без обиняков отвечает Поташов. — Могла бы быть новость похуже. Теперь уже не будет.
— Надо идти на сборку?
— Я сказал, что приду через час. Они тем временем выяснят причину, грамотные ведь. А мы пока завод посмотрим.
Удивительное дело. На сборке произошла серьезная неприятность, можно сказать ЧП: пятьдесят двигателей, немалая доля суточного плана, сняты с конвейера, а директор и бровью не повел. Что это: выдержка? опыт? терпение? Или он доверяет своим подчиненным и не хочет создавать излишней нервозности на сборке? Или ему самому нужны разрядка и время для того, чтобы сосредоточиться и понять причину?
Думаю, имелось достаточное количество причин, чтобы было принято именно такое решение, в результате чего мы оказались в цеховых пролетах.
Снова я окружен железным движением, сопровождаемым на этот раз словесным приложением.
— Ведущий принцип нашего движения, — говорит Виктор Денисович, состоит в том, что оно совершается по замкнутым кривым. Это позволяет нам создать систему накопителей. Транспортный конвейер, вращающийся по замкнутому кругу, является одновременно и складом деталей для данного участка. Вот почему ни одна деталь не лежит на полу. Они подплывают к станку именно в тот момент, когда необходимы.
Так вот в чем секрет этого вечного движения. Оно есть кружение! Мы кружимся в пролетах. Работают десятки станков и линий, и вроде бы вовсе не видно, откуда они берут заготовки и что производят. Но глянешь вверх — там в несколько рядов, во всех направлениях движутся детали и узлы двигателя. Движение организованное, разумное, лаконичное, ибо трата движения есть прежде всего бесцельное растрачивание энергии и времени.
А стружка и масло, наоборот, уходят вниз и двигаются там по особым тоннелям. Таким образом, мы как бы находимся в среднем производящем слое, а снизу и сверху приложены обслуживающие слои.
Проход огорожен деревянной ширмой непонятного назначения.
— Что за ней?
— Там наша вторая очередь, это строители отгородились, чтобы нам не мешать. Во время пуска станки закрывали целлофановыми мешками от строителей, теперь же, наоборот, строители себя отгораживают.
В просторной комнате во всю стену смонтирован светящийся пульт со вспыхивающими и перемежающимися лампочками. Это рабочий пульт, управляющий движением подвесных толкающих конвейеров. Две девушки следят за его работой.
— Какие у вас сведения? — Поташов взглянул на бумажную ленту, выходящую из печатающего устройства.
— Все в норме, — отвечала девушка. — Двести десятый — авария на приводе.
— Что предпринято?
— Перевела на запасной. Известила наладчика.
— Желаю успеха. — Поташов направился к выходу.
Я нагнал его у дверей:
— Виктор Денисович, а где на заводе ваше самое любимое место?
Поташов будто ждал вопроса:
— Следуйте за мной. Тут недалеко.
Проходим вдоль пролета. Поворачиваем вправо, поднимаемся на второй этаж, в обслуживающий слой. Тут тихо и пустынно. Лязгая на стыках, из-за угла выползает готовый двигатель, висящий в железных захватах.
Остановка. Двигатель завис над плоской крышей, составленной из двух створок. Слышится мерное гудение. Створки крыши медленно расходятся в стороны. Двигатель продолжает висеть, словно бы еще раздумывая, затем величественно опускается в нутро испытательного блока.
— Наша проектная мощность, — говорит Поташов, — двести пятьдесят тысяч двигателей в год, сто пятьдесят тысяч делаем для себя и сто тысяч на сторону. Чтобы испытать двигатель в работе, нужны часы. Тут в пятьдесят секунд не уложишься. Но технологическая цепочка не смеет прерываться. Где же выход? Рассчитали: если сделать двести сорок испытательных стендов, тогда сохранится ритмичность производства и каждые пятьдесят
