На Agnus Dei я оставил посох и все вместе мы пошли в южную часть алтаря для целования мира. Мы кланяемся друг другу. Приветствуем друг друга по очереди, наклоняем головы, снова складываем руки и поворачиваемся.
И вдруг я понимаю, что гляжу прямо в лицо Бобу Лэксу. Он стоит здесь, у скамей, поставленных для посетителей. Он так близко к ступеням алтаря, что еще шаг, и он окажется внутри.
И я сказал себе: «Отлично, теперь и он примет крещение».
После обеда я отправился в келью Преподобного отца и рассказал ему, кто такой Боб Лэкс, сказал, что он мой старый друг, и спросил, нельзя ли мне с ним поговорить. Обычно нам разрешается принимать в качестве посетителей только членов семьи, но поскольку из моей семьи почти никого не осталось, Преподобный отец позволил мне немного поговорить с Лэксом. Между прочим я заметил, что он, вероятно, готов принять крещение.
– Разве он не католик? – спросил Преподобный отец.
– Нет, преподобный отец, – пока нет.
– Да? В таком случае, почему же он вчера причащался на полуночной мессе?
Наверху в гостевом доме Лэкс рассказал мне, как случилось, что он крестился. Он преподавал в Университете Северной Каролины – учил неких достойных молодых людей писать пьесы для радио. В конце Адвента он получил письмо от Райса, в котором без лишних слов сообщалось: «Приезжай в Нью-Йорк, мы найдем священника и попросим его тебя крестить».
Неожиданно, после стольких лет обсуждения всяческих за и против, Лэкс просто сел в поезд и поехал в Нью-Йорк. Никто прежде не ставил перед ним вопрос таким образом.
Они нашли иезуитского священника в большой церкви на Парк-авеню, и тот его крестил, вот так все и произошло.
И тогда Лэкс сказал: «Теперь я поеду к траппистам в Кентукки и навещу Мертона».
На что Боб Гибни ему заметил: «Ты был еврей, теперь ты католик. Может, тебе еще зачернить физиономию, чтобы уж – сразу все, что южане на дух не переносят?»
Опустилась ночь, навечерие Рождества, когда Лэкс добрался до Бардстауна. Он голосовал на дороге, чтобы поймать машину до монастыря. Какие-то парни подобрали его, и пока ехали, завели разговор про евреев, в том духе, в котором некоторые говорят о них.
Тогда Лэкс сообщил, что он не только католик, но еще и обращенный еврей. «О, – сказали парни, – ну, ты понимаешь, – мы же говорим об ортодоксальных евреях».
Лэкс рассказал мне немного о наших друзьях, которых я никогда не забывал: Боб Герди теперь в армии в Англии, а перед тем, в сентябре, он крестился. Райс работает в одном из иллюстрированных журналов. Гибни женился, и скоро он и Лэкс начнут работать в другом иллюстрированном журнале – новом, который появился уже после того, как я поступил в монастырь и называется не то «Парад», не то «Фанфар», или что-то в этом роде. Не знаю, уехала ли уже на тот момент Пегги Уэллс в Голливуд, но вскоре точно уехала, и она до сих пор там. Нэнси Флэгг работает не то в «Вог», не то в «Харперс Базаар». У меня сложилось впечатление, что все, кто обитал в коттедже под Олеаном тем летом, когда я не поступил к францисканцам, вдруг как-то в одночасье нашли себе работу в журнале «Хаус энд Гарден». Как это получилось, для меня загадка. Не о том ли мечтал когда-то и я? Однако за эти три-четыре, или сколько там месяцев, «Хаус энд Гарден» превратился в настоящий толстый журнал. Конечно, это уже не то старое издание, над которым я зевал в приемной врача.
Сеймур был в Индии, служил в армии. Пока, насколько я понимаю, он не нашел практического применения своему джиу-джитсу. В Индии его главной задачей было редактирование армейской газеты. В один прекрасный день Сеймур вошел в типографию, где все наборщики, работавшие у него, были индусы – хорошие мирные ребята – и посереди печатного цеха на виду у своих туземных сотрудников с треском прихлопнул муху. Хлопок прогремел на весь цех, словно пушечный выстрел. В следующий миг индусы прекратили работу и объявили забастовку. Видимо, тогда у Сеймура и появилось достаточно свободного времени, чтобы поехать в Калькутту навестить Брамачари.
Возвращаясь в Нью-Йорк, Лэкс забрал с собой рукопись с моими стихами. Некоторые были написаны, когда я поступал в новициат, другие относились преимущественно ко дням, проведенным в колледже Св. Бонавентуры. Я прикоснулся к ним впервые с тех пор, как приехал в Гефсиманию. Отбирать и соединять эти стихотворения было словно готовить к изданию работы незнакомца, умершего и давно забытого поэта.
Лэкс отвез этот сборник Марку Ван Дорену, а Марк послал Джеймсу Лафлину в New Directions [523], и как раз перед Постом я узнал, что тот собирается их напечатать.
Необыкновенно аккуратный томик «Тридцати стихотворений»[524] дошел до меня в конце ноября 1944 года, как раз перед началом ежегодного ретрита. Я вышел под серое небо, под кедры на краю кладбища и стоял на ветру, предвещавшем близкий снег, сжимая в руке напечатанные стихи.
II
Казалось бы, к тому времени мне следовало забыть о проблемах, связанных с поисками себя. Я уже принес простые обеты. Мои клятвы должны были бы избавить меня от поисков какого-то особого предназначения.
Но есть еще эта тень, мой двойник, писатель, который последовал за мной в монастырь.
Он продолжает преследовать меня. Он оседлал мои плечи, как злой старик плечи Синдбада. Он по-прежнему носит имя Томас Мертон. Не имя ли это врага?
Предполагается, что он мертв.
Но он встречает меня при дверях каждой молитвы, он следует за мною в церковь. Вместе со мной этот Иуда преклоняет колени в тени колонн и постоянно нашептывает мне в ухо.
Он деловит. Он полон замыслов. Он дышит идеями и новыми сюжетами. Он сочиняет книги в тишине, которая должна быть напоена сладостью бесконечно плодотворного мрака созерцания.
И что хуже всего – на его стороне вышестоящие. Они не хотят вышвырнуть его. Я не могу от него избавиться.
Возможно, в конечном счете он убьет меня, выпьет всю мою кровь.
Никто, кажется, не понимает, что один из нас должен умереть.
Иногда я смертельно боюсь. Бывают дни, когда мне кажется, что от моего призвания к созерцанию не осталось ничего кроме горстки пепла. А все спокойно говорят: «Писательство – твое призвание».
И он стоит и преграждает мой путь к свободе. Я прикован к земле египетским рабством его контрактов, рецензий, версток, всевозможных планов книг и статей, которые навалились на мои плечи.
Когда мне впервые стали приходить мысли о писательстве, я «в простоте», как мне казалось, рассказывал о них отцу наставнику и отцу настоятелю. Я думал, что «откровенен со старшими». В каком-то смысле, наверное, так.
