ветку, но здесь такие длинные галереи и так много дверей, что вряд ли нашел бы здесь дорогу, а если бы даже нашел, то, знаю, внизу есть железные ворота, и эти ворота они всегда держат на запоре. Они знают, какой хитрый я сумасшедший, и гордятся, что могут меня выставить напоказ.
Позвольте-ка… да, меня не было дома. Вернулся я поздно вечером и узнал, что меня ждет высокомернейший из трех ее высокомерных братьев — по неотложному делу. Я прекрасно помню, что ненавидел его так, как только может ненавидеть сумасшедший. Много раз у меня руки чесались, готовые его растерзать. Когда мне сказали, что он здесь, я быстро взбежал по лестнице, отослал слуг: он хотел говорить со мной наедине. Час был поздний, и мы остались впервые вдвоем.
Сначала я старался на него не смотреть, ибо знал то, о чем он не подозревал, и гордился этим знанием; знал, что огонь безумия горит в моих глазах. Несколько минут мы сидели молча. Наконец он заговорил. Мои недавние легкомысленные похождения и странные слова, брошенные мною сейчас же после смерти его сестры, были оскорблением ее памяти. Сопоставляя многие обстоятельства, которые сначала ускользнули от его внимания, он предположил, что я дурно с нею обращался. Он желал знать, вправе ли заключить, что я хотел очернить ее память и оказать неуважение всей семье. Мундир, который он носит, обязывает его потребовать у меня объяснений.
Этот человек служил в армии и за свой чин заплатил моими деньгами и несчастьем своей сестры! Это он руководил заговором, составленным с целью поймать меня в ловушку и завладеть моим состоянием. Это он — больше, чем кто бы то ни было, — принуждал свою сестру выйти за меня замуж, зная прекрасно, что ее сердце отдано какому-то писклявому юноше. Мундир его обязывает! Не мундир, а ливрея его позора! Я не удержался и посмотрел на него, но не сказал ни слова. Когда он встретил мой взгляд, лицо его изменилось. Он был смелым человеком, но румянец сбежал с его лица и он отодвинул свой стул. Я ближе придвинулся к нему и, засмеявшись: мне было очень весело, — заметил, что он вздрогнул. Я почувствовал, как мною овладевает безумие: он боялся меня, — и сказал:
— Вы очень любили свою сестру, когда она была жива, очень любили.
Он растерянно огляделся: я видел, как его рука вцепилась в спинку стула, — но ничего не сказал.
— Вы негодяй! — тогда воскликнул я. — Я вас разгадал, раскрыл ваш дьявольский заговор, составленный против меня: знаю, что ее сердце прежде, чем вы принудили ее выйти за меня, принадлежало другому, я это знаю, знаю!
Он вдруг вскочил, замахнулся на меня стулом и потребовал отойти… ибо с каждой фразой я упорно приближался к нему.
Я не говорил, а кричал, чувствуя, что буйные страсти клокочут у меня в крови, а старые призраки шепчутся и соблазняют меня растерзать его в клочья.
— Проклятый! — крикнул я, вскакивая и бросаясь на него. — Я ее убил! Я — сумасшедший! Смерть тебе! Крови! Крови! Я жажду твоей крови.
Одним ударом я отбросил стул, который он в ужасе швырнул в меня, и мы сцепились, с тяжелым грохотом покатившись по полу.
Это была славная борьба, ибо он, рослый и сильный, дрался, спасая свою жизнь, а я, сильный своим безумием, жаждал покончить с ним. Я знал, что никакая сила не может сравняться с моей, и был прав: прав, хотя и безумен! Его сопротивление ослабевало. Я придавил ему грудь коленом и крепко сжал обеими руками его мускулистую шею. Лицо у него побагровело, глаза выскакивали из орбит, и, высунув язык, он словно издевался надо мной. Я крепче сдавил ему горло.
Вдруг дверь с шумом распахнулась и ворвалась толпа с криками, чтобы задержали сумасшедшего.
Моя тайна была открыта, и все мои усилия были направлены теперь к тому, чтобы отстоять свободу. Я вскочил раньше, чем кто-либо успел меня схватить, бросился в толпу нападающих и сильной рукой расчистил себе дорогу, словно у меня был топор, и я рубил им направо и налево. Добравшись до двери, я перепрыгнул через перила и уже через секунду был на улице.
Я мчался во весь дух, и никто не смел меня остановить, а услышав топот ног за спиной, ускорил бег. Шум погони был слышен слабее и слабее и наконец замер вдали, а я все еще несся вперед, через болота и ручьи, прыгал через изгороди и стены с диким воплем, который был подхвачен странными существами, обступившими меня со всех сторон, и громко разнесся, пронзая воздух. Демоны несли меня на руках и мчались вместе с ветром, сметая холмы и изгороди, кружили с такой быстротой, что у меня в голове помутилось, и, наконец, швырнули на землю. Очнувшись, я увидел, что нахожусь здесь, в этой серой палате, куда редко проникает солнечный свет, куда лунные лучи просачиваются для того только, чтобы осветить темные тени вокруг меня и эту безмолвную фигуру в углу. Бодрствуя, я слышу иногда странные вопли и крики, оглашавшие этот большой дом. Что это за крики, я не знаю, но испускает их не эта бледная фигура: она их вообще не слышит, — ибо, как только спускаются сумерки и до первых проблесков рассвета, стоит недвижимо, всегда на одном и том же месте, прислушиваясь к музыкальному звону моей железной цепи и следя за моими прыжками на соломенной подстилке.
В конце рукописи была сделана другим почерком приписка:
«Несчастный, чей бред записан здесь, являет собой печальный пример, свидетельствующий о пагубных результатах ложно направленной — с юношеских лет — энергии и длительных излишеств, последствия которых уже нельзя было предотвратить. Бессмысленный разгул, распутство и кутежи в дни молодости вызвали горячку и бред. Результатом последнего была странная иллюзия, основанная на хорошо известной медицинской теории, энергически защищаемой одними и столь же энергически опровергаемой другими, иллюзия, будто наследственное безумие — удел его рода. Это привело к меланхолии, которая со временем развилась в душевное расстройство и закончилась буйным помешательством. Есть основания предполагать, что события, им изложенные, хотя искажены его расстроенным воображением, однако не являются измышлением. Тем, кто знал пороки его молодости, остается лишь удивляться, что страсти, не обуздываемые рассудком, не привели его к совершению еще более страшных деяний».
Как подземные духи похитили пономаря[46]
В одном старом монастырском городе, здесь, в наших краях, много-много лет назад — так много, что эта история должна
