истово перекрестился Анисим.
— Как же стерпел такое Иван Васильевич? Неужто никто за него не заступился? Не верится что-то…
— Дак они потом батюшку Аввакума из дома выкурить пытались, сжечь со всем семейством, да народ не дал, казаки подоспели.
— Да, неисповедимы дела твои, Господи, — только и нашел что ответить владыка и решил при случае доподлинно расспросить обо всем произошедшем самого Аввакума.
Меж тем Иван Струна почувствовал нерасположение к себе вернувшегося владыки и потому не спешил идти к нему с докладом, а, закрывшись у себя, вместе с Григорием Чертковым совещались, чем бы им умилостивить владыку и оправдаться за все огрехи свои. Они понимали, не похвалит их архиепископ, коль узнает обо всем, что случилось за время его отсутствия, но и большой беды в том не видели. Гнев владыки, что майская гроза: пробежит, погрохочет, да и опять небо чистехонько, словно ничего и не было. Все зависело от того, что он вызнает от доброхотов своих, а потому решено было с каждым, кто имеет к владыке доступ, быстрехонько помириться, наобещать золотых гор, надарить подарками, лишь бы они подали все в лучшем свете.
С местными батюшками у Струны были доверительные отношения. Он им позволял оставлять кое-что из церковных сборов на личные нужды и строгостей больших, проглядывая их росписи, не проявлял. Но каждую неучтенную копеечку держал в голове, уж так он был устроен: умел помнить, причем долго, все, что мимо его рук проходило. Батюшки этим пользовались, поднося ему на престольные праздники, а то и просто по случаю, богатые дары, кои он, поднакопив, старался побыстрее отправить с надежными купеческими обозами родственникам своим. И ничего из даров тех при себе не держал, понимая, рано или поздно найдется добрый человек и сообщит о том владыке, а то и в Сибирский приказ отпишет или самому патриарху. Меж тем и на патриаршем дворе имелись у него свои люди, готовые в нужный момент замолвить за сибирского дьяка словечко, ежели что вдруг не так пойдет. Но и батюшки, молчавшие до поры до времени, особого доверия у него не вызывали, поскольку не раз обращался он к ним с разными делами, знать о которых положено было далеко не каждому.
Больше других он опасался за кухонную начальницу Дарью, имевшую прямой доступ к владыке, на язык и речь неудержимую, но как ни умащивал он ее разными подарками, особой цены для него не имевшими, та оставалась в речах своих непреклонна. Стоило сказать ей слово поперек, как она припоминала архиерейскому дьяку все грехи его, о которых он и сам-то давно позабыл, а она вот, глядишь, помнила и забывать, оказывается, не собиралась.
Но хуже всего обстояло дело с неукротимым протопопом, что нанес ему несказанные оскорбления, о чем теперь в городе не знал разве что грудной младенец. И хотя Струна несколько раз подсылал к протопопу своих людей, чтоб те проучили его, а если повезет, то и совсем сжили со света, но какая-то неведомая сила каждый раз мешала его планам, и тот ускользал, как пойманная щука из рук нерасторопного рыбака. А со временем его и вовсе взяли под защиту местные казачки и никого к нему не подпускали, красноречиво кладя руку на весящие сбоку сабельки, и даже поранили двоих его помощников.
Идти же самому на поклон к протопопу и заключить полное перемирие с ним Ивану Васильевичу не позволяла собственная гордость. Вместо этого он подговорил нескольких уважаемых в городе людей написать в Москву доносы на неистового протопопа, в которых он обвинялся во всех смертных грехах. Но и с этого конца дело не вышло, князь-воевода, какими-то неведомыми путями прознавший о тех грамотах, позабирал их и хода не дал.
А ссориться с князем — себе дороже, уж об этом-то архиерейский дьяк знал хорошо, чем та ссора могла закончиться. И поэтому решил пока не обращать внимания на Аввакума, резонно полагая, что тот и без его помощи шею себе сломает, когда в очередной раз начнет принародно обличать патриарха Никона, о чем тому рано или поздно донесут.
Вот если бы еще владыку Симеона вразумить, чтоб он не водил дружбу с противником самого патриарха и спровадить его подальше из города, тогда бы Иван Васильевич мог спать спокойно и чувствовать себя полновластным хозяином всех сибирских приходов, которые хоть и находились в подчинении архиепископа, но истинная власть была в руках тех, кто слал им наказные грамоты от имени архиепископа и вкладывал кое-какие приписочки от себя лично. А все это находилось в ведении Ивана Васильевича Струны, о чем сам владыка вряд ли догадывался…
Прошел день, другой, но владыка не приглашал дьяка к себе на личную беседу, что приводило Струну в неистовство, и он мерил свою небольшую комнатку мелкими шажками из угла в угол, гадая, почему так происходит. Наконец, на третий день новый келейник Антон степенно зашел к нему, огляделся и, как бы нехотя, спросил:
— Не изволите ли к его высокопреосвященству пожаловать?
— То он тебя отправил, или сам додумался зайти? — с ехидством поинтересовался Струна.
— А вам-то, не все равно? — все так же нехотя, растягивая слова, отвечал тот.
— Ну, ты, паря, далече пойдешь, как я погляжу, — только и нашелся, что ответить Струна, доставая на ходу гребень и привычно расчесывая свой пышный чуб, направляясь вслед за келейником в покои владыки Симеона.
Сколько времени оставались наедине владыка Симеон и его дьяк, и о чем они вели беседу, никто того не знал. Но поздно вечером пронеслась весть среди кухонного народа, узнававшего все первым, что разговор у них был серьезный, поскольку после того Иван Васильевич Струна закрылся в своем кабинетике, чего за ним раньше никогда не водилось, и допоздна оттуда не выходил.
Затем настал черед получить свою порцию нареканий Григорию Черткову. Но его владыка на удивление долго не задержал и тот в скорости выскочил от него весь краснехонек с всклокоченными волосами и широко разинутым ртом. Отведя, таким образом, душу на своих ближайших подручных, архиепископ слегка успокоился и потребовал к себе бывшего келейника Спиридона, который за время его отсутствия занимался всем, что ему поручалось местным начальством.
* * *
Когда Спиридон вошел в кабинет архиепископа и склонился в поклоне, ожидая благословения, тот, не вставая из-за стола, неожиданно заявил:
— Не получишь ты от меня благословения на сей раз. Даже добрым словом, и то не одарю. И сам ты знаешь, почему. А о своеволиях твоих мне стало
