*
Архиепископ Симеон отсутствовал в Тобольске почти год и вернулся лишь зимой накануне празднования Рождества. Выслушав доклады Григория Черткова и Ивана Струны, сразу уловил, что занимались они без него всем, чем угодно, но только не порученными им делами. Еще будучи в столице, он получал из отдаленных приходов жалостливые письма от тамошних благочинных и батюшек и даже от нескольких именитых прихожан о бесчинствах, творимых в его отсутствие.
Поначалу он было порывался уехать пораньше, но патриарх Никон был неумолим и требовал его присутствия на архиерейском соборе, где решалась не только судьба самого патриарха, но и всей Русской православной церкви. И лишь по осени ему удалось всеми правдами и неправдами убедить патриарха отпустить его обратно. Ехал он с тяжелым сердцем, в предчувствии беды и тяжелым осадком на душе, оставшимся от проявления к себе патриаршей немилости, которую он явственно ощутил и от самого преосвященного и от окружающих его владык. Впрочем, он догадывался о причине немилости. Она шла от многих недоброжелателей, что донесли Никону о дружеских отношениях архиепископа Симеона с опальным Аввакумом, что было воспринято тем не иначе как измена ему, «главному молитвеннику земли Русской».
Да и на самом соборе нескончаемой чередой шли споры между собравшимися архиереями и митрополитами о новых церковных правилах, а единого решения так и не нашли, сколько ни старались. И теперь, прибыв в Тобольск, стоило владыке осмотреть, занесенный снегом Софийский двор, тощих, давно не кормленных досыта коней, на которых встречали его при подъезде к городу, новых конюхов и подобострастно улыбающихся служителей, нехорошее предчувствие закралось к нему в душу.
В поездку с собой, вместо провинившегося Спиридона, он, неожиданно для всех, велел прислать ему расторопного монаха из местного монастыря. И игумен Павлиний не нашел ничего лучше, как отправить к нему Аниську, прозванного Гвоздем, который и впрямь был весьма расторопен, пронырлив и, когда ему было нужно, услужлив перед начальством.
Первое время он радовал всеми этими качествами владыку, но со временем, особенно когда они прибыли в Москву, архиепископ стал замечать, что новый келейник его куда-то вдруг по ночам исчезает, а возвращается обратно едва ли не под утро, неся под мышкой какие-то свертки, узлы, чем по службе ему заниматься совсем не полагалось. Он устроил ему допрос с пристрастием, и тот, как на духу, признался в немощах своих и давнишней слабости к сытости, о чем приличный монах даже и думать не должен.
— А что же я могу с собой поделать, владыка милостивый, — канючил Анисим, — когда желудок мой непрерывно пищи требует, и совладать с ним никаких моих сил нет?
— Молись, песий сын! — пробовал вразумить его владыка. — Молитва, она грешные мысли прочь гонит, на божественный разум настраивает…
— Молюсь, батюшка, молюсь, но если не поем досыта, то и молитвы на ум не идут, — вздыхал Анисим. Но при этом истинного раскаяния в голосе его владыка не улавливал и понимал, ничего путного из этого монаха не выйдет и по возвращении в Тобольск собирался устроить настоятелю Павлинию такую выволочку, чтоб он ее на всю жизнь запомнил.
— Что ж мне теперь с тобой делать, детинушка? В местный монастырь спровадить то можно, я и приплатить готов, чтоб только тебя с глаз долой сбыть. Но где мне другого келейника взять? Не один игумен доброго инока от себя не отдаст, а подсунут какого-нибудь, что похуже тебя окажется. То ли дело — Спиридон мой, тот от меня ни на шаг не отходил, ночевал подле постельки моей, любое указание исполнял с радостью.
А тут, бывало, проснусь, тебя кликну, лежу, поджидаю, когда отзовешься, а келейника моего черти под руки подхватили да и утащили непонятно куда. Что ж мне с тобой делать, иродом?! Пороть? Так сам я стар уже, рука не та, а кого со стороны просить — засмеют, скажут, привез с собой сибирский владыка непонятно кого, к вечеру вся Москва о том знать будет.
Там, в Москве, владыка вспоминал о Спиридоне, оставленном по его же прихоти в Тобольске, как о самом чудном и исполнительном прислужнике, коих у него побывало за время его служения великое множество. И все чем-то не угождали: один храпел громко, другой ни одной девки не пропускал, а бывали и такие, что приворовывали из епархиальной казны.
Со всеми ними он расставался безжалостно, даже не надеясь на их исправление, благо выбор был велик. Так случилось и со Спиридоном, которого он подобрал возле сгоревшего дома, скорее, из жалости, чем по необходимости. А тот оказался парнем исполнительным, послушным, сносил беспрекословно все его капризы, а самое главное, оказывался всегда рядышком, когда владыке требовалось сорвать на ком-то гнев свой. Он уже подумывал, не написать ли ему в Тобольск, чтоб Спиридона срочно направили вслед за ним, но с удивлением узнал, прочтя одно из посланий, пришедших из Сибири, что тот самовольно обвенчался с кухонной работницей его, не спросив на то благословения архиепископского. Это известие нагнало еще большую печаль на владыку, словно его обокрали средь бела дня, и как тут поступить, какой отыскать выход, сколько он ни думал, решить не мог.
Однако постепенно он свыкся с причудами Анисима и даже жалел своего нового келейника, полагая, что искушение едой рано или поздно пройдет, если его кормить досыта и не обращать внимания на его частые исчезновения. Так и вышло. Через какой-то срок Анисим из тощего, как щепка, паренька, превратился в дородного молодца с румянцем во всю щеку, перестал бегать мелкой рысью, а начал ходить степенно, вразвалочку и все реже и реже пропадал из кельи Чудова монастыря, где для сибирского владыки были отведены специальные покои.
Во время обратного пути Анисим ехал в одной повозке с владыкой Симеоном и забавлял того смешными рассказами о монастырских служителях, о причудах и выходках которых он знал предостаточно такого, о чем сам владыка вряд ли когда мог догадаться. Возвратившись в Тобольск, Анисим уже к вечеру доложил архиепископу обо всех слухах, касающихся управлявших вместо него епархией — Ивана Струны и Григория Черткова. С особым пристрастием и самым подробным образом, будто сам присутствовал, Анисим описал и порку епархиального дьяка посреди Вознесенского храма, произведенную руками доблестного протопопа Аввакума. Из его рассказа выходило, что праведный протопоп предстал чуть ли не в образе Георгия Победоносца, повергшего злого змея, досаждавшего несчастным горожанам.
Выслушав его, владыка от удивления вытаращил глаза и переспросил:
— Верно все? Или от себя присочинил чего?
— Что мне сказывали, так и передаю, —
