Она тогда все-таки заказала кожаный ремешок для швейцарских часов, а Эд их так и не носил. Часы тридцать два года пролежали в коробочке.
Сейчас Эйлин их вынула. Под обтянутой бархатом картонной подставкой лежал золотой браслет, словно сброшенная кожа змеи. Эйлин отнесла часы ювелиру и попросила снова посадить их на браслет. Вместе с браслетом часы теперь стоили кучу денег, поскольку находились в превосходном состоянии и уже стали коллекционной редкостью, а цена на золото повысилась, но все это не имело значения. Эйлин похоронила Эда, надев часы ему на руку.
Новые инструменты, купленные для Эда взамен украденных, ни разу не использовались. Недели через три после его смерти Эйлин заплатила специальной фирме, чтобы их вывезли, а с ними и все содержимое его кабинета: коробки с пластинками, видеокассеты, учебники. Книги устарели, грампластинки теперь никто не слушает, а на кассетах были не особо четкие записи с черно-белого телевизора — старые фильмы и документальные сюжеты о мостах и соборах. Коннелл такими вещами не интересуется. Все это уже не в ходу.
В свободное время, которого стало намного больше с тех пор, как она овдовела, Эйлин часто вспоминала мужа, каким он был в начале болезни, когда уже не работал. Он все еще был красив. Хоть волосы и поредели, но оставались такими же ослепительно-черными, и голубые глаза сверкали, только белки их пожелтели. Он словно съежился — одежда стала ему велика. Одна сцена так и стояла у Эйлин перед глазами. Еще не наступил вечер, но в комнате было темно — только светился экран телевизора да чуть-чуть солнечного света просачивалось между портьерами. Когда деревья качались на ветру, по комнате пробегали яркие сполохи. Утром Эйлин, убегая на работу, забыла включить настольную лампу, а Эд из-за трудностей с мелкой моторикой не мог сам справиться с выключателем. Он так и сидел с восьми утра, смотрел телепрограмму, которая, по мнению Эйлин, скорее всего могла его развлечь. Показывали какой-то детективный сериал. Эд его уже видел, но слабеющая память помогала смотреть знакомые фильмы как заново. Нить сюжета он потерял почти сразу. Его сознание откликалось на яркие моменты истории: гневный ответ, горестное лицо, счастливая встреча после разлуки. Он все еще был способен чувствовать. Все еще был способен плакать. Он и плакал, сам того не замечая. Позже с удивлением заметил высыхающие на щеках слезы, словно проснулся после тяжелого сна.
Читать он уже не мог. Пока дойдет до конца предложения, забывает, что было в начале. Кое-как разбирал заголовки в газетах и по ним составлял приблизительное представление о том, что происходит в мире. Ему остался один телевизор, да еще Эйлин, когда была дома, включала музыку или читала ему вслух. Он проголодался. Хотел пойти на кухню. Долго, с трудом поднимался с дивана. Не с первой попытки, но это ему все же удалось. А когда вернулся, не нашел пульта от телевизора. Он не хотел смотреть дальше ту же самую передачу. Забыл, о чем она. Помнил только, там что-то об убийстве. Сыщики ведут очередное расследование. У них там какая-то кража. Какая-то потеря.
В кладовке лежал в коробке череп. Эд его использовал в качестве наглядного пособия на уроках анатомии. Эд окрестил его Джорджем, а Эйлин упорно звала только «черепом». Иногда Эд его доставал и показывал Коннеллу и его приятелям. Эйлин всегда требовала прекратить это зловещее представление. Мальчишки тыкали пальцами в глазницы, ковыряли канавки, расчертившие жемчужно-поблескивающую кость, щупали зубы и щелкали челюстью на шарнире, будто бы череп разговаривает. Однажды — Коннеллу было лет восемь-девять — Эйлин устроила праздник на Хеллоуин для детей всего квартала.
— Сегодня Джордж будет выступать, — сказал Эд Коннеллу за завтраком.
Когда праздник был в самом разгаре, детей отвели в подвал. Эд облачился в черную мантию, соскреб со дна сковородки золу и вымазал себе лицо. Спускаясь в подвал, выключил свет, пробрался в центр круга — дети заранее встали в круг, ожидая сюрприза, — и заговорил страшным басом, держа перед собой череп и освещая его фонариком. Дести с визгом восторженного ужаса кинулись врассыпную — даже Коннелл, хоть он и знал заранее, что будет.
Эд как-то сказал — хорошо бы после смерти его череп использовали на уроках анатомии. Ему страшно нравилась история о классическом актере, который завещал свой череп театральной труппе, на роль Йорика в «Гамлете», и тем самым обессмертил себя.
Эйлин принесла коробку в комнату, поставила на письменный стол. Осторожно отогнула картонный клапан, потом второй, потом два оставшихся. Вздрогнула, увидев костяную макушку, но переборола себя и поставила череп на стол к себе лицом. Несмотря на многолетнюю работу в больнице, медицинское образование и бесчисленные встречи со смертью, она так и не преодолела трепета перед телесными останками.
Долго сидела, глядя в пустые глазницы. Все время, пока она знала Эда, за его лицом скрывался такой же череп. Вот и этот череп когда-то покрывала живая плоть, и у его обладателя была семья, были друзья. Эйлин поразила мысль, что и она сама намного ближе к финалу, чем к истоку.
Может быть, отдать этот череп в дар отделению естественных наук в школе «Сондерс», подумала Эйлин и решила — незачем. Пусть череп осиротеет с ее смертью. Коннелл его куда-нибудь пристроит, а не захочет — пускай выбросит. Ему решать судьбу черепа и что делать с ее мертвым телом, так же как она решала, что делать с телом мужа, а кто-то другой примет такое же решение для самого Коннелла.
Эйлин все чаще вспоминала, как Эд много лет назад отказался перейти на работу в Нью-Йоркский университет, и у нее зародились неясные подозрения. Что, если помимо призвания у него были и другие причины? Быть может, местный колледж Бронкса был ему нужен не меньше, чем он — колледжу? Он боялся резко изменить свой образ жизни, боялся оказаться на виду? Неужели он знал о том, что с ним происходит, когда ей ничего такого даже в голову не приходило?
Испытания лекарства продолжались три года. Потом еще два года Эйлин заставляла Эда принимать таблетки, хотя это становилось все труднее. Не то чтобы он сопротивлялся ей назло — просто инстинктивно боялся, что таблетка застрянет в горле.
Названия у лекарства не было, только набор букв и цифр: SDZ ENA 713. Позже появилось и название: экселон. Его стали продавать по рецептам. Вообще, позже многое изменилось. Лекарства стали производить в виде пластыря — его просто наклеивают на кожу, и больным не приходится глотать таблетки. Насколько проще было бы с пластырем...
В подавленном настроении Эйлин мучилась вопросом: не из-за лекарства ли у Эда так свело все туловище, что она не могла его, упавшего, поднять с пола? В списке побочных эффектов упоминались судороги. Если бы она прекратила давать ему лекарство, может, удалось бы дольше оставить его дома? И он бы умер не в чужой постели?
Иногда, лежа в постели, она думала — может быть, где-то сейчас уже создают новый препарат, который все изменит. Если так, она наверняка испытала бы горечь, а вот Эд был бы в восторге. Научный прорыв для него — главная радость в жизни. И еще Коннелл. И она, Эйлин. Подумав об этом, она уже не могла больше сдерживаться и начинала рыдать.
