Он вспомнил, как побывал у отца на лекции, когда никто еще не знал, что происходит. Отец тогда буквально развалился на части у него на глазах.
«Эмпатия». Коннелл не всегда обладал этим качеством. Эмпатия — своего рода мускул, который нужно развивать и постоянно упражнять. Иногда ему казалось, что настоящая задача преподавателя — не научить студентов хорошо писать сочинения, а заставить их задуматься, что значит быть человеком.
Он с самого начала сказал Мишель, что не собирается заводить детей. Она все старалась его переубедить, а он объяснял, что не хочет рисковать — вдруг болезнь передастся по наследству ему или ребенку. Пусть его род оборвется вместе с ним, сказал Коннелл, и она как будто смирилась, до тех пор пока не умерла ее мать, — это случилось вскоре после Рождества.
Коннелл достал бумажник и нашарил в глубине кармашка малюсенький кусочек зуба. Поднес его к глазам, ощутил кончиками пальцев гладкость эмали. Можно представить, что это осколок раковины или камня. Много лет он хранил этот обломок, перекладывая из одного бумажника в другой. Пора уже остановиться, хватит мучить себя. Никому от этого не легче.
Накануне вечером он согласился пройти генетическое обследование. Мишель стребовала с него обещание: если у него точно нет гена болезни, они заведут ребенка. И тут его вдруг осенило — об этом предполагаемом ребенке он и думал на занятии, когда вдруг потерял нить урока. Он увидел перед собой детское личико — сплав своих и жениных черт. На самом деле, даже если окажется, что у него есть тот самый ген, все равно он хочет ребенка. Не только потому, что ген может и не проявиться. Если болезнь все-таки настигнет Коннелла, он сделает все необходимое, чтобы как можно дольше ограждать от нее малыша.
Только сейчас он наконец понял правду: больше всего на свете он хочет, чтобы у них с женой был ребенок. У нее, как и у него, осталось мало родных. После смерти матери отец переехал в Калифорнию, к ее брату Рикки. Еще у Мишель была двоюродная сестра в Хьюстоне, и больше никого. Несколько лет Мишель с матерью почти не общались. Сперва он думал, это из-за никарагуанских корней Мишель, но сейчас скорее считал, что дело в другом. Просто и Мишель, и ее мама — очень сильные личности, они невольно все время сталкивались лбами, хотя совершенно этого не хотели, отчего и переносили такие стычки особенно тяжело. Возможно, свою роль сыграла и профессия Мишель — она была юристом, какое-то время служила помощницей судьи Верховного суда, а сейчас работала в юридической фирме, специализирующейся по корпоративному праву. Она уже достигла почти всего, о чем когда-то для Коннелла мечтала мать, — а ведь Мишель нет еще и тридцати пяти. В последнее время мама Коннелла и Мишель заметно сблизились. Именно Мишель звонила его матери, чтобы пригласить ее в гости, а когда они сами навещали маму, женщины после ужина подолгу засиживались в кухне за игрой в триктрак, пока он, Коннелл, смотрел телевизор в маленькой комнате. Будь у них ребенок, мама и Мишель еще больше сблизились бы. Пожалуй, Мишель еще и стала бы звать Эйлин мамой — им обеим это было бы в радость.
А Коннелл смог бы почтить память отца, полюбив ребенка так же сильно, как отец любил его. И если придется проявить слабость при ребенке, оказаться беззащитным и жалким, если он начнет все забывать, описается или заблудится по дороге домой — что же, бывает. А если ребенок воспримет это не лучшим образом — что же, с детьми всегда так. Они уходят из дома и поздно возвращаются по вечерам, они говорят обидные вещи, забывают о своем долге, они ранят родительское сердце. А потом, годы спустя, мучатся угрызениями совести.
А родители? Родители видят яснее и прощают детей, даже если не говорят им об этом. Даже если уже не могут сказать. Все равно прощают.
Скорее бы вернуться домой, к жене. Она удивится, что он вдруг передумал. И наверное, еще больше удивится, когда услышит все, что он по этому поводу хочет сказать. Она вечно пытается его разговорить — ну, сегодня его будет не заткнуть. Он расскажет ей все, даже то, чего до сих пор стыдится. Нужно все это связать воедино, чтобы стал понятен смысл. Всего лучше рассказать с самого начала, во всех подробностях, и пусть она сама поймет. Удачно, что у него хорошая память на детали. Наверняка он многое сможет вспомнить.
Встав со скамейки, он подошел к парапету над краем острова. В последний раз посмотрел на обломок зуба и швырнул его в воду. Тот исчез без малейшего всплеска и незримо улегся на речное дно. Быть может, через несколько тысяч лет его вынесет в океан. А еще через пару тысяч лет этот кусочек зуба окажется на берегу изменившегося мира, где обитают совсем другие виды живых существ, где иная атмосфера, а человечество ютится по углам. Но пока что он, Коннелл, еще жив и дышит, мыслит и чувствует, и за отведенный ему промежуток от этой минуты до смерти столько еще может вместиться, ради чего стоит жить: цитрусовый аромат свежезаваренного черного чая; теплая мягкость стопки махровых полотенец, когда их убираешь в шкаф; пронзительные детские голоса вдали, за окном спальни; вкусная плотность творожного крема; лошадь, внезапно дергающая ухом; флюоресцентная зелень травы на бейсбольном поле; затейливая вязь морщинок на собственной руке; запах земли и как она чувствуется на ощупь и даже на вкус; утешение двух прижавшихся друг к другу тел.
Он будет как можно чаще обнимать своего ребенка.
— Хорошо, — скажет он. — Хорошо. Хорошо.
Благодарности
Заглавия первой, третьей, четвертой и пятой частей взяты из романа «Великий Гэтсби» Ф. Скотта Фицджеральда, стихотворений «Час скунса» Роберта Лоуэлла, «Любовная песня: я и ты» Алана Дагена и «Медитация в Лагунитас» Роберта Хасса.
Огромная благодарность: Стивену Бойкевичу, Эйдану Берну, Джошуа Феррису, Чаду Харбаху, Кристоферу Худу и Трейси Тун за вычитку и ценные замечания; Аарону Акерману, Бонни Альтро, Чарльзу Боку, Джону Джеймсу, Мэтью Магофу, Дэвиду Муну, Берджину О’Малли, Брэду Пасанеку, Аманде Рей, Крису Видману и Борису Вульфсону за дружбу и поддержку; всем моим учителям, в особенности Тристану Дэвису, Эрику Ди Микеле, Стивену Диксону, Джудит Гроссман, Мишель Латиоле, Элис Макдермотт, Джин Магарри, Джону Маллину, Дэвиду Пауэлстоку, Марку Ричарду, Джиму Шепарду, Мейлинн Стернстайн, Уильяму Видеру, Майклу Воуду, Роберту фон Холбергу, Грегу Уильямсону и Джоффри Вульфу; моим однокурсникам в Университете Джонса Хопкинса и Калифорнийском университете в Ирвайне; сотрудникам и постоянным посетителям нью-йоркского писательского центра «Параграф», где я написал значительную часть этой книги; моим любимым коллегам по школе Святого Франциска Ксаверия, особенно Маргарет Гонсалес, Бену Хамму, Майку Ли Виньи и всему отделению английской литературы; моему потрясающему литагенту Биллу Клеггу, а также Крису Клемансу, Рафаэлле Де Анджелис, Анне Де Рой и Элизабет Шейнкман из агентства WME; блистательному литредактору Мэрисью Руччи, издателю Джонатану Карпу и другим сотрудникам издательства Simon & Schuster, особенно Элизабет Бриден, Андреа де Верд, Кэри Голдстейну, Эмили Графф, Джессике Лоуренс, Кристоферу Лину, Кэролин Рейди, Ричарду Рореру, Лайзе Ривлин и Венди Шинин; редактору Пег Халлер; Клэр Рейхилл из английского издательства Fourth Estate; Каролин Аст из французского издательства Belfond; Микки Квинну за то, что поделился со мной воспоминаниями; моей сестре Лиз Джанока и ее мужу Джону; моим маме и папе — за целую жизнь, полную любви и рассказов; и моей жене Джой — за неоценимую правку и редкостное терпение, давшее мне возможность работать над книгой, пока мы растили младенцев-двойняшек в однокомнатной квартирке.
