встал. Шатко проковылял по палате и отдохнул у стены, и вернулся. И еще раз. У него кружилась голова.
Следующей ночью он прошел по коридору. Я себя чувствую ангелом, сообщил он старухе с ведром, которую миновал. Вокруг никого. За своей конторкой дремал дежурный. Саттри вышел за дверь.
Вдоль по улице в ночнушке, пока не дошел до телефонной будки. Там не застряло никаких монет. У него к переду была приколота табличка с фамилией Джонсон, и он снял ее и положил на металлическую полочку под телефоном, и разогнул булавку, и снял трубку с крючка. Проковырял булавкой изоляцию шнура и заземлил ее острие на металл щели для монет. После нескольких попыток добился зуммера ответа и набрал 21505.
Фигуру эту в ночном одеянье, скрючившуюся в своей стеклянной уборной, омыли лучи света. Он припал к полу будки. Воняет стоялой мочой. Телефон на том конце звонил. Саттри стало интересно, сколько сейчас времени. Еще немного позвонил.
Алло.
Джейбон.
Коря? Это ты?
Можешь за мной приехать?
Когда они спускались в Маканалли, Саттри дал голове своей упасть назад, на затхлый плюш старого автомобильного сиденья.
Виски хочешь, Коря? Можем добыть.
Нет, спасибо.
Ты в норме?
Ага. Мне бы просто хотелось, может, водички.
Мистер Джонсон типа нас покинуть хотел, не так ли, мистер Джонсон?
Говорят, да. Кто на меня попа натравил?
Говорили, ты помираешь. Я приходил на прошлой неделе, и ты вообще ни шиша не соображал. Я еще и немножко выпить заначил.
Саттри потрепал Джейбона по колену, глаза его закрыты. Старина Джейбон, сказал он.
Считаю, что ты настоящий подонок и сукин сын, раз не принес нам одну такую, сказал Меньшой.
Он открыл один глаз. Одну какую?
Из тех клевеньких ночнушек.
Хрен тебе.
Старина Саттри худее Свалки, сказал Джейбон.
Все у старины Саттри в порядке, сказал Саттри.
Ехали, казалось, долго. Вниз по выщербленным и выпотрошенным улицам под случайными лужицами фонарного света, синими зазубренными мисками, куда надуло мотыльков, порхавших вдоль верхнего обреза окна мимо тусклых натянутых проводов освещения. Прочь уносило бледные бетонные сваи, голые колонны какого-то четвертого порядка с нахлобученным на них красным стальным фризом. Через Маканалли прокладывали новые дороги, прямо по развалинам, разбомбленным фасадам и стенам, стоявшим в ополоумевших очертаньях, болтались искореженные железные пожарные лестницы, дома располовинены, разломлены напоказ всеми миру. Эта голая несущая стена неким манером держится чисто на обоях и громоздится вверх, дабы завершиться пустотой и ночью, как сооружения в Вавилоне.
Всё сносят, сказал Саттри.
Ага. Скоростная трасса.
На зольных лужайках стояла печальная движимость, в тусклом сиреневом свете. Старые диваны, вздувшиеся от дождя, тихонько взрывались, скукоженные столики сбрасывали свои бумажистые отделки. На фоне продутого нагаром неба вздымался задник из железных грейдеров.
Через Маканалли новые дороги, произнес Джейбон.
Саттри кивнул, глаза его зажмурены. Он знал другое Маканалли, способное выстоять тысячу лет. Там не будет новых дорог.
Ночью на железной койке высоко в старом доме на Парадной он лежал без сна и слышал сирены, одинокий звук в городе, на пустых улицах. Лежал он в своей куколке сумрака и не производил ни звука, доля за долей деля свою боль с теми, кто лежал в их крови у обочин шоссе, или на полах усыпанных стеклом таверн, или закованными в тюрьме. Он говорил, что даже у про́клятых в аду есть общность их страдания, и он считал, что сходным же манером догадался для живых о номинальной скорби как о житнице, с которой бедствие и упадок соразмеряются законами справедливости, чересчур изощренными, и не прозришь их.
Оказалось, что разрушение Квартир Маканалли его заинтересовало. Худая, изможденная фигура, он пробирался мимо сцен оптового стирания с лица земли, целые кварталы ряд за рядом ровнялись до пыли и щебня. Над пейзажем стонали желтые механизмы, земля вставала дыбом, несколько старых задушенных углем деревьев перевернуты вверх тормашками, а под их гидрами проржавевших трубопроводов и пепельных полей, выбритых и выровненных, и с мертвецами, вывернутыми из их могил, расселись кучи шлака и подвальные ямы с печами под котлы.
Он наблюдал за безликим работником в будке управления подъемным краном, тот переключал рычаги. Долгая баба на привязи пролетела сквозь стену, и пацанята хлопали в ладоши. Кирпичная кладка из кровяного жмыха во фламандской перевязке крошилась в туче пыли и раствора. Стены мрачные от парши, безымянного налета. На свет выступали бледные губкообразные наросты, что держались гроздьями вдоль пределов повлажней, и весь день перепачканные сажей сборщики стесывали топориками мертвый раствор с наваленного кучами черного кирпича. Рабочие-гностики, кто завалил бы эту неряшливую мишуру, что скрывает под собою высший мир форм. И вечерней порой оставили эти макетные возвышенности, загончики, глядящие в пространство, железную раму кровати, свободно стоящую лестницу в никуда. Старые готические своды, подвешенные на варе и ветшающих чешуйках краски. Трепаные кошки пробирались по стеклу, а собаки черномазых в придверных двориках за железнодорожной веткой подергивались во сне. Пока не останется стоять ничего, кроме рядов дверей, на некоторых номера, все прибиты. За ними простирались поля щебня, искореженной стали, и труб, и старых водопроводов, дыбившихся из земли пучками агонизирующих ганглий среди разломанных слябов кладки. Где мелкие черные гоминиды суетились по отходам, и газетные листы восставали на ветру и снова умирали.
Когда однажды утром он отправился к реке, дверь плавучего дома оказалась приотворена, а на его шконке кто-то спал. Он вошел в туман разложения. Жаркая и хмельная вонь под тряской жестью. Такое теплое предполуденье. Он преградил себе ноздри рукавом.
Саттри потыкал в спящего носком башмака, но спавший спал. Из постели выбрались две крысы, как огромные волосатые жуки, и быстро, без пауз или усилий, взбежали по стене и сквозь недостающее стекло в окошке, беззвучно, как дым.
Он вышел снова и сел на поручни. Посмотрел на реку и посмотрел, как подмигивают в солнечном свете на мысу камыши-рыболовы. Прутики ныряют и поднимаются, старая рыбная церемония, которую он знал и сам. Под арками моста прилетали и улетали голуби, и к нему приносило трескучее нытье ленточной пилы у Роуз за рекой. Выше по течению у Ава Джоунза ни признака жизни, он посмотрел. Немного погодя вдохнул поглубже и снова вошел в каюту. Спихнул ногой одеяла. Поднялся рычащий рой мух. Саттри на шаг отступил. Ввалившаяся щека и желтая ухмылка. Мерзкая мертвая голова, лысая с гнильцой, засиженная мухами и безглазая.
Он простоял у стены столько, сколько сумел не дышать. Лежа в одном ухе, трудилась масса желтых личинок, и несколько мух дребезжали в плоти
