ли потому, что он не хотел давать волю чувствам, то ли, и скорее всего, оттого, что главное сейчас состояло в том, чтобы остановить безудержную панику, охватившую войско. Когда порядок был восстановлен, мы взошли на борт «Моры», и над нею тотчас взвился стяг Папы Александра. Затем на всех кораблях подняли паруса. Ветер нам по-прежнему благоприятствовал. Вскоре мы миновали устье Сиены и вслед за тем благополучно достигли бухты Сен-Валери, где стояла часть нашего флота.
Но в Сен-Валери удача отвернулась от Вильгельма. Оттуда до английских берегов было уже рукой подать. Однако, поскольку нам предстояло плыть на север, нужно было дождаться попутного южного ветра. Кормчие, собравшиеся на «Море», единодушно заявили, что в ближайшее время ветер не изменится. К тому же они опасались, что, когда час отплытия все же настанет, его порывы будут слишком слабыми, а во время плавания изменятся снова — тогда корабли разбросает по морю и собрать их вместе будет уже невозможно, так что к берегам Англии они подойдут не единой мощной флотилией, а поодиночке и, следовательно, будут легко уязвимы. С другой стороны, из-за большой скученности людей и лошадей на кораблях негде яблоку было упасть, и управлять ими в открытом море было бы очень нелегко. Тогда последовал приказ высаживаться на берег. Там мы установили походные котлы, разбили шатры и построили хижины, благо побережье здесь было сплошь покрыто лесом.
И вот мы опять принялись ждать, и по мере того, как длилось это томительное ожидание, наш боевой дух постепенно угасал. На смену ему пришла нерешительность. Вера слабела с каждым днем. Мы уже всерьез начали сомневаться в правоте дела Вильгельма, равно как и в том, что нам удастся одолеть Гарольда. Мало-помалу радость сменилась тревогой, сначала подспудной, а затем совершенно открытой. Хуже того: к воинам, прибывшим из земли Ко, зачастили их родственники, которые только подливали масла в огонь. Глядя на бессчетное скопище ратников и кораблей, эти простодушные люди начинали причитать, как видно, из жалости, что мы, мол, найдем свою погибель в морской пучине еще раньше, нежели доберемся до английских берегов, где нас уже будет поджидать грозный неприятель. Наслушавшись этих стенаний, многие воины и вовсе пали духом.
Напрасно герцог старался, не жалея сил, развеять их хандру и ободрить. Некоторые отвечали ему:
— Сеньор, Гарольд наверняка уже прознал обо всем: и о наших сборах, и о численности войска и кораблей. У него было предостаточно времени, чтобы как следует подготовиться к нашему вторжению и превратить английские берега в неприступные крепости.
— Напрасно разбазаривает он казну, накопленную Эдуардом, — возражал им Вильгельм. — Непомерное расточительство не только не укрепляет его могущество, а, напротив, ослабляет и делает все более призрачным.
— Но неужто не страшитесь вы его отваги, ведь ее признали все, и в первую голову вы сами — тогда, после победы над бретонцами?
— Отвага его сейчас не стоит и ломаного гроша: он не посмеет покуситься даже на самый захудалый фьеф в моем герцогстве, зато я хоть сейчас вправе распорядиться его королевством так, как мне будет угодно, ибо я уже являюсь полноправным владыкой Англии. Разве я не обещал разделить все, что им унаследовано якобы по закону, между моими верноподданными?
— В чистосердечности ваших слов, сеньор, вряд ли кто может усомниться. Но не спешите ли вы давать столь смелые обещания?
— Я повторяю: кто заблаговременно думает о том, как разделить добычу, отнятую у противника, уже может считать себя победителем.
— Сеньор Вильгельм, но ведь Гарольд стоит на своей земле. Он может поднять столько ратников, сколько ему заблагорассудится, и эти полчища без особых усилий отбросят нас назад к морю.
— Судьба любого сражения решается не числом ратников, а их умением сражаться.
— А что, если он все-таки оттеснит нас к морю и потопит наш флот?
— Вы забываете — он будет защищать то, что ему не принадлежит, а мы будем отвоевывать то, что нам даровано за наши благодеяния. Сия уверенность, говорю вам, удесятерит наши силы, хотя нас впереди, бесспорно, ждет жаркий бой и за победу, почести и богатства нам придется заплатить с лихвой.
Вильгельм повторял также, что отныне он выступает уже не просто как претендент на английскую корону, но и как носитель карающего меча Господня и полномочный посланник Папы. И он указывал всем на хоругвь с золотым крестом, что была доставлена из Рима и теперь развевалась над его шатром.
Когда к герцогу приводили пойманных лазутчиков Гарольда, он изображал показное удивление и говорил им:
— Неужто Гарольду и впрямь не жалко золота и серебра, чтобы платить тебе и иже с тобой за проворство да усердие, с каким вы шпионили за мною на Диве и здесь? Ведь планы свои и приготовления я ни от кого не держу в тайне. И мое присутствие здесь есть яркое тому подтверждение. Что же Гарольду еще надобно знать? Каких вестей он ждет от вас?.. Передайте ему, что ежели до истечения года сего он не узреет меня на земле, которая, как он, очевидно, полагает, защитит его от моего вторжения, знать, жить ему в мире и спокойствии до конца дней своих. До истечения года сего! Хорошенько запомните мои слова! Да, и еще скажите, пускай не уповает он на то, что ненастье, бури и коварные течения станут мне помехой. Покамест стихия против нас, однако Господь придет нам на помощь и не сегодня-завтра она станет нашей союзницей.
Приближался конец сентября, когда в один прекрасный день на подступах к нашему лагерю дозорные схватили какую-то бродяжку, совсем еще юную. Девушка так настойчиво повторяла мое имя, что они немедленно отвели ее прямиком к сиру Вильгельму. Мне тотчас сообщили, что герцог требует меня к себе. Бродяжкой оказалась моя сарацинка. При виде ее от неожиданного потрясения я едва не рухнул наземь. Она сказала:
— Вот видишь, славный мой сеньор Гуго, несмотря на все мои клятвы и обещания, я не смогла-таки удержаться и вновь отправилась бродяжничать. В Реньевиле мне стало совсем невмоготу жить, и потом я думала, что скоро забуду тебя. Но чем дальше уходила я от твоего дома, тем горше делалось у меня на душе. Однако возвращаться назад в твой дом мне совсем не хотелось — меня оттуда прогнали бы как чумную! Я знала — ты единственный, кто сможет меня понять и простить, оставалось только разыскать тебя. Да-да, во что бы то ни стало! Я догадывалась, что жестоко оскорбила тебя — своими выходками и диким нравом, а вовсе не из злости, потому
