Настоятель рассказал также, что, перед тем как уйти в монастырь, Арнвид выделил кое-что из своего имущества родичам и друзьям. Эти два рога он велел своим сыновьям передать Улаву, сыну Аудуна. Однако сыновья поленились выбраться из дому, они приехали в Хамар лишь на похороны отца, и тогда Магнус привез с собою рога в монастырь, а отец Бьярне решил не посылать столь дорогие вещи на юг, покуда кто-нибудь из монахов их ордена не поедет туда.
Улав узнал рога из Миклебе. Они были небольшие, но очень дорогие: два рога серны, украшенные золоченым серебром.
Улав и его друг пили из них по праздникам мед и вино – для взрослых эти сосуды были маловаты.
Весть о смерти Арнвида потрясла Улава до глубины души. Он не мог оставаться в городе среди чужих людей и в тот же вечер отплыл в Хествикен.
Прежде, когда он думал о друге и вспоминал их последний разговор, ему было больно и стыдно оттого, что он обнажил свою душу перед ним и стоял, будто голый. Он раскаивался в своей слабости, а иной раз даже думал: ему стало бы легче, кабы он узнал, что Арнвида более нет на свете; теперь же, узнав, что он лишился единственного друга, кому он доверился, ему стало невмоготу одному носить в себе свою тайну.
Впервые увидел он теперь, чем же на самом деле была их дружба. Он был всегда берущим, а Арнвид – дающим. Он лгал своему другу, а тот разгадал его ложь; не только в тот раз, а вплоть до последней встречи он говорил ему все, что вздумается, а друг молчал. Ему нужны были опора и помощь, и Арнвид помогал ему, как помогал всем, кто просил его помощи. А в награду с него сдирали кожу, как с того агнца, что набрался храбрости, решив последовать примеру Христа. И все же Арнвид осуждал самого себя, почитал себя ненадежным спутником каждый раз, когда не видел перед собою ясного пути, и каждый раз сердце его переполнялось горечью и презрением к ничтожности людской – такое иной раз выпадает на долю человеку, осмелившемуся идти по пути, по которому однажды шел сам бог.
Этой весной Улав был еще молчаливее, чем обычно.
Однажды утром, когда все домочадцы были заняты своим делом, он вернулся домой.
Солнечный свет проникал в горницу через дыру в потолке, лучи солнца падали на очаг, в котором погас огонь, на глиняный пол, ложились светлою полоской на кровать Ингунн. Дети были у нее в горнице: Эйрик лежал, положив темную кудрявую головку на руку матери, и его длинные ноги свисали с постели. Сесилия ползала по кровати, приподнималась и грузно шлепалась, радостно взвизгивая, на безжизненное тело, распростертое под одеялом. На малютке была одна только красная шерстяная рубашонка, лицо у нее было белое, румяное, волосы отросли и падали блестящими льняными кольцами на лоб и затылок. Белки ее ясных глаз были до того голубые, что радужницы сливались с ними, глаза казались огромными, и оттого в ее нежном, чарующем детском личике было что-то странное, по-звериному хищное.
– Матушка больна, нельзя на нее наваливаться, Эйрик!
Улав сел на край постели и посадил малышку к себе на колени. Он крепко прижал дочку к себе, а она стала брыкаться – не привыкла к отцу. Улав почувствовал, что он держит в руках сильное и крепкое маленькое тельце, ее мягкие, как шелк, волосы пахли свежестью.
Когда ее не пустили к матери, она стала выгибаться в руках у отца и проситься к брату. Эйрик взял ее и, держа девочку под руки, стал учить ее ходить. Сесилия выпятила круглый животик, растопырила руки и ноги, запрокинув голову и хохоча прямо брату в лицо, потом наклонилась вперед и быстро засеменила, с силою отбрасывая ножонку назад и лопоча со смехом: «Иди-ди-ди…»; она скрючила пальцы ног, прижала их к подошвам, мяконьким, еще не ступавшим по земле.
Улав смахнул с постели полузасохшие цветы, что цветут в конце весны – начале лета: вика, тмин, лютики и крупные фиалки. Ингунн зажала в руке пучок цветов.
– Я вижу, на дворе давно уже лето.
Улав сидел и смотрел на ребятишек. На редкость красивых детей родила она на свет. Эйрик подрос, стал высокий, стройный, на узких бедрах – ремень с подвешенным ножом. Улав видел, что мальчик хорош собой: лицо его уже не было по-детски круглым, стало худощавым, с тонкими чертами, нос с горбинкой, зубы ровные, чуть выступающие вперед, цвет лица смуглый, волосы черные, глаза золотисто-карие. Могла ли мать не думать о том, на кого он похож?
– Возьми сестренку, Эйрик, да снеси ее к Лив. Нам с матушкой надобно потолковать кое о чем.
Ингунн поднесла обеими руками пучок увядших цветов к лицу, ее трепещущие ноздри вдыхали кисловатый запах цветочного сока и весны.
– Теперь, моя Ингунн, – сказал Улав четко и спокойно, – скоро ты не будешь больше лежать здесь все время и маяться. На тинге попросил я, чтобы этим летом нас подвезли на шхуне в Нидарос ко святому Улаву, святой праведник снова исцелит тебя, и ты будешь ходить.
– Что ты, Улав, и не думай о том. Не доехать мне живой до Нидароса, помру в пути.
– Полно! – Улав закрыл глаза, горько улыбнулся. Он был бледен, как мертвец. – Теперь, Ингунн, у меня достанет смелости. Как приеду ко святому месту, покаюсь в своем грехе. По доброй воле отдамся в руки божий, пусть судят меня за то, что я погрешил перед ним, перед законом и правом своего народа.
Она в ужасе уставилась на него, а он сказал с тою же улыбкой отчаяния:
– Разве не чудо то, что тогда случилось с тобою в Миклебе? Когда ты поднялась с постели и пошла. Неужто ты не веришь, что господь может еще раз сотворить чудо?
– Нет, нет! – закричала она. – О чем ты говоришь, Улав! Про какой грех поминаешь!
– Ясное дело – о том, что я убил Тейта. Поджег домик на выгоне, где он лежал мертвый. Ведь я в этом так и не исповедался. Все эти годы, приходя в церковь, я честно исповедовался во всех прочих грехах, больших и малых, принимал святое причастие, как все христиане, слушал церковные службы и делал вид, делал вид… Теперь я положу этому конец – не хочу более терпеть! Отдаю себя на суд Создателя и, что бы он ни сотворил со мною, стану с благодарностью славить, славить имя его.
Увидев отчаянный страх на ее лице, он бросился на колени перед постелью и спрятал голову у нее на груди.
– Да, Ингунн. Ты теперь не будешь больше страдать за мои грехи. Только ты сама должна поверить, что исцелишься…
Она попыталась приподнять его голоду, поглядеть на его лицо.
Солнце уже освещало всю ее постель, и при свете его, взглянув на его затылок, она увидела, что волосы у него сильно поседели. В таких светлых волосах седина была заметна лишь при ярком солнечном свете.
– Улав, взгляни на меня! Христа ради не думай так! Разве я мало грешила, разве мне не надо каяться? Ты помнишь, – она заставила его поднять лицо, – в тот раз ты сказал, что я не человек, а дьявольское отродье. Ты знаешь, что бы я сделала с Эйриком, кабы ты не подоспел вовремя. Могу ли я роптать на господа за то, что он почитает меня недостойною растить детей, коли я тогда целую зиму думала, как бы задушить невинное дитя, что шевелилось у меня во чреве.
