— О, — сказала молодая австралийская сестра, — я вас провожу.
— Он совсем плох? — спросила она.
— Вы дрожите, — ответила девушка. Казалось, она была твердо намерена держать Салли в неведении. Она повела Салли по проходу между кроватями. Не дойдя до Чарли, они столкнулись со старшей палатной сестрой. По особому выражению ее лица Салли подумалось, что самое худшее не грозит.
Сестра повела ее по проходу, и среди множества незнакомых лиц она с ужасом увидела Чарли. Он спал. На его лице было хмурое выражение.
— Осколочные ранения в бок и бедро, — сказала сестра. — И еще гангрена на руке. Его сейчас будут оперировать.
— На руке?
Не слишком ли мелодраматично даже для такой отвратительной войны, когда художник теряет руку? Подобное годится для сцены, но не для реальной жизни. И еще гангрена.
Медсестра померила ему пульс, другая нашла стул для Салли. Салли положила руку ему на лоб. Попытки измерять ему пульс разбудили Чарли. Он посмотрел в потолок, затем опустил голову и увидел ее.
— Салли, — с удивлением проговорил он. И спросил медсестру: — Это не галлюцинация?
— Нет, — ответила та. — Она здесь, все в порядке.
— Разве я не счастливчик? — воскликнул он с каким-то мальчишеским задором, который часто охватывал молодых солдат, получивших не угрожающие жизни ранения.
— Ранение, обеспечивающее возвращение на родину, — сказал он, — и левая рука. А все, что мне нужно, чтобы рисовать, — правая. Лучшее и вообразить трудно.
Его глаза были воспалены от гангрены.
— Я имею в виду, — сказал он, — что можно открывать тюбики с красками зубами.
Салли нагнулась и поцеловала его в губы. Сестра ни словом не возразила.
Она сказала:
— Хирург собирается проводить ампутацию ниже локтя, но это зависит от нервов и сухожилий и возможности получить хороший лоскут. И инфекции. В любом случае останется культя, которой можно будет помахать, точно?
— Точно, — пробормотал Чарли.
Она подождала, пока его увезут, ей принесли щедро сдобренное сахаром какао, которое в Дёз-Эглиз и других местах она сама давала раненым. Через полтора часа Чарли привезли — еще спящего под наркозом, пришел хирург, осмотрел его и виновато сообщил Салли, что пришлось отнять руку выше локтя, чтобы не рисковать дальнейшим развитием гангрены.
— При таком состоянии плечевой артерии и сухожилия с учетом сепсиса гарантия — ампутация выше локтя, — пояснил хирург.
Она посидела с ним вечером, ему регулярно давали морфин, как давала бы она сама, перевязывали и орошали рану, она хотела бы делать это сама, но ей не разрешили. Она чувствовала переполняющую ее благодарность. Тут делали все не менее оперативно и профессионально, чем могла бы сделать она. Случай был абсолютно стандартным, за исключением того, что это был Чарли. Медсестры нашли для нее кровать в своих бараках и наконец уговорили ее пойти поспать.
19. От сестры к сестре
Салли уехала из Этапля на следующий день, все уверяли ее, что Чарли пошел на поправку и уже обнаруживает верные признаки выздоровления. Температура снизилась. Хвастались, что успели вовремя остановить гангрену. И с ней непременно свяжутся, если в его состоянии произойдут какое-то изменения.
На обратном пути в машине «Скорой помощи» она почувствовала, что ее лихорадка возвращается, и не исподволь, а стремительно. Суставы мучительно болели, и к тому времени, когда «Скорая помощь» добралась до передового пункта эвакуации раненых, лихорадка уже бушевала вовсю.
— Но ведь бедняжка уже переболела, — услышала она, что сказала Онора доктору Брайту, лежа в той самой гриппозной палатке, где умерла Лео.
Онора и Брайт были в масках.
— К сожалению, — беспомощно проговорил доктор Брайт, — то был не грипп. — Салли видела над собой угрожающе недовольный взгляд Оноры. Из-за плеча Брайта на нее смотрела мать. Мать была без маски и знала, что дочь утонула вместе с «Архимедом», ей было любопытно, как это произошло. Салли хватило ума лишь на то, чтобы не ломать голову, почему она в конце концов всегда тонет вместе с «Архимедом».
— У тебя остался морфий, который я для тебя украла? — спросила она у матери. Ей хотелось, чтобы теперь мать его вернула, и он унес бы Салли далеко к свету и воздуху.
— Все истрачено на мужчин, — сказала ей мать. Миссис Дьюренс прижала руки к вискам, будто от отчаяния, что не может облегчить участь Салли.
Салли чувствовала, как стремительно развивалась болезнь. Она вся горела. Ее легкие кровоточили и таяли. Ей было страшно. Но, может, придет Чарли и нальет ей сладкого вина чистого воздуха.
— Она такая красивая, — сказала Слэтри Брайту. — Вот и Леонора тоже ушла. Инфлюэнца забирает самых красивых.
— Нет, — сказал Брайт. — Я не хочу в это верить.
Некоторое время Слэтри в маске стояла на коленях у постели Салли. Ее лицо раздулось, как воздушный шар. Но она молчала.
— Мои легкие истекают кровью, — пожаловалась Салли, борясь за отданный ей взаймы Чарли воздух и наслаждение дышащих легких. Добро, которое излучала бледная мать, было не в силах остановить ускользающую от нее удачу.
— Проклятие, — проговорил Брайт.
— Чарли познал мое тело, — сказала она. — Я отдалась ему.
Все обличья Салли — ребенок, больничная медсестра, туристка в Египте, медсестра плавучего и сухопутного госпиталей, — все сорвала лихорадка, точно листья с веток. Воровка, убийца, сестра, ненавидящая, тонущая, выплывающая, возлюбленная, нелюбимая, видящая свет, боящаяся темноты, перевязывающая и промывающая раны, дочь сбежавшая и дочь, оставшаяся навсегда. Что ты делаешь с другом, висящим на колючей проволоке, Чарли? Австралийское милосердие прячется в дуле винтовки. Где Чарли с его крылом, его укороченной рукой? Он заточен в госпитале. И не знает, что ему надо прийти ко мне и вернуть мне воздух.
Когда воздух так и не вернулся к ней, ужас сменился бредом — ее охватила жуткая ярость. Но ярость быстро схлынула, и она отпустила все поводья и почувствовала себя задохнувшейся в полном покое, восхитительном и непревзойденном, ничего подобного она никогда раньше не испытывала. Тому, кто захотел бы ощутить нечто больше этого покоя, потребовались бы иллюминаторы в гробу. Ах, легкость! И подняться в итоге оказалось нетрудно, и даже Чарли был просто частичкой общей массы людей, которых она оставляла.
* * *
Пока Салли сражалась с болезнью, Добровольческий госпиталь накрыла новая волна гриппа. Заразившиеся раненые, санитары и «английские розочки» лежали в специальном крыле. Наоми тоже почувствовала, что заразилась, но еще где-то шесть часов, с десяти утра до четырех дня, закрывала глаза на симптомы. И лишь когда она зашаталась в коридоре, не понимая уже, где стены, а где пол, пришло время признать, что она заболела. После того как она рассказала о своем состоянии Эйрдри, Наоми разрешили прилечь в ее комнате, как в одиночном изоляторе. Суставы выкручивало, ее вырвало прозрачным бульоном, которым ее накормила одна из австралийских медсестер в маске. Из-за затрудненного дыхания она ощутила, как между ней и всем остальным миром, даже самыми простыми предметами в комнате — чашкой, книгой, висящим на крюке за дверью пальто — встала адская непреодолимая стена.
