озеро, а остальные – сюда?
– Ну что им тут может понадобиться, – с отчаянием в голосе сказал Серёжа и коротко глянул в окно; снегоход шумел уже совсем близко. – У нас же ничего нет! У нас даже машины – на том берегу!
– У нас девки, – ответил Леня нежно. – Четыре молодые красивые девки. Которых ты предлагаешь оставить тут одних, пока сам будешь кататься по лесу с ветерком, а мы будем прохлаждаться с той стороны.
Когда-то же они успели об этом поговорить, думала я в наступившей тишине, ожидая, чем кончится этот странный спор. Не может быть, чтобы сомнения пришли им в голову только что, в эту минуту. Они сделали это нарочно. Они с самого начала не собирались идти и просто ждали подходящего момента, и сейчас у него совсем нет времени для того, чтобы переубедить их.
– Ну вот что, – сказал папа, поднимаясь на ноги. – Я сам схожу на озеро и прогуляю там ваших зеков. Мишка, пойдешь со мной. Один я сети назад не дотащу. Ты поезжай, Сережа. Поезжай себе и смотри там в оба, а Лёнька с Андрюхой пускай девочек караулят, раз им так спокойнее. А вот вернёмся – тогда и поговорим. Споры потом. Не при этих, – он кивнул за окно, где у самых мостков уже парковался снегоход.
Спустя десять минут они ушли – все трое, мои трое. Я проводила их до порога и стояла возле распахнутой двери, мстительно впуская в дом холод (чтоб вас сдуло к чертовой матери с ваших кроватей). Анчутка – веселый, с покрасневшим на ветру лицом и ледяными дорожками на щеках, помахал мне рукой и что-то крикнул, но слова его утонули в победном рёве снегохода, который тут же рванул с места и скрылся за деревьями, унося с собой Серёжу, так и не обернувшегося ко мне. Какое-то время я еще смотрела вслед второй, не такой стремительной группе. Со спины Мишка и юный Вова, предназначенный в обучение рыбному промыслу, выглядели почти одинаково: тощие и длинноногие, как две черные цапли, аккуратно шагающие рядом в тяжелых и болтающихся, с чужого плеча куртках. Спустя несколько минут из вида исчезли и они. Осталась только я. И презрительно молчащее озеро, и чужие люди у меня за спиной.
Я постояла еще немного, растягивая время, притворяясь, что мне не холодно и совсем не хочется назад, а потом откуда-то из-за дома, аккуратно выдергивая лапы из глубокого снега, показался пёс, пропадавший где-то с рассвета, но безошибочно, как всегда, определивший время завтрака. Он легко вспрыгнул на мостки и приблизился, высоко держа морду и серьезно, выжидательно заглядывая мне в лицо. Я опять машинально протянула руку, чтобы коснуться его широкого мохнатого лба, но он едва заметным, изящным движением уклонился от моей ладони. Даже тебе я не нужна, подумала я, заглядывая в его спокойные желтые глаза, бродишь где-то часами сам по себе и приходишь, когда тебе вздумается, ни погладить тебя, ни поговорить с тобой. Все вы уходите от меня и возвращаетесь, только чтобы поесть и заснуть в тепле, а мне не остается ничего, кроме бессмысленного, бесконечного ожидания.
Пёс осторожно обошёл меня, слегка задев мою ногу асимметричным кольцом пушистого хвоста, и требовательно царапнул лапой входную дверь. Неплотно прикрытая, она распахнулась от толчка, и он скользнул внутрь. Делать снаружи было больше нечего; мне пришлось последовать за ним.
Привычная утренняя суматоха возобновилась, как будто никакой ссоры не было. На дровяной плите начинала булькать прихлопнутая крышкой кастрюля, и все уже рассаживались вокруг стола, собираясь приступить к завтраку. Уютный звон посуды, хлопанье печной дверцы и запах еды разбудил детей, спавших в соседней комнате, и теперь они, сонные и растрепанные, с оставленными подушкой нежными следами на щеках, уже смирно сидели рядом и жадно следили за пустыми пока тарелками, которым не суждено было наполниться ничем, кроме мутного вчерашнего бульона с редкими кусочками рыбы. Я с тоской взглянула на свою кровать, которую заняли дети с ложками в руках. Чтобы им было удобнее дотянуться, их усадили на наши с Серёжей подушки; всякий раз я как можно тщательнее укутывала эти несчастные подушки, прятала под спальным мешком, но это ни разу еще не помогло, потому что оглушительная и нищая наша неустроенность давно нарушила неприкосновенность и постелей, и полотенец. Я как-то сказала Сереже: «скоро мы, пожалуй, начнем меняться нижним бельем». Только он, как всегда в эти месяцы, не понял меня или не услышал и просто рассеянно кивнул – «потом, после, не сейчас»; и даже если бы я попыталась объяснить ему, если бы мне удалось привлечь его внимание на время, достаточное для того, чтобы сказать: «они не любят меня, ну послушай, послушай, пожалуйста, ты даже не представляешь себе, как сильно они меня не любят, каждый день, когда ты уходишь и оставляешь меня здесь, я молчу, молчу часами, как будто без твоей защиты мне нет места среди них, как будто у меня вообще нет права здесь находиться», – он только досадливо поднял бы брови и ответил: «Анька, мы голодаем, мы скоро умрем от голода – буквально, а ты пристаешь ко мне с этой хернёй, потому что не можешь договориться с тремя неуживчивыми бабами?»
Я ничего, ничего не смогла бы ему объяснить.
– Чак Норрис настолько крут, что не боится ходить по минам, – негромко сказал Андрей, увидев меня. – Это мины боятся, когда он…
Кроме него, на меня никто больше не смотрел. Остальные продолжали негромкие свои разговоры, Наташа спокойно разливала суп по тарелкам, и поэтому то, что случилось в следующую секунду, оказалось для всех – и для меня тоже – полной неожиданностью. Я успела только почувствовать, как краска бросается мне в лицо, как застывшие на морозе щёки мгновенно делаются горячими, как бешенство – разрушительное, неконтролируемое, захлестывает меня до самых глаз. Только что я стояла у порога, не решаясь сделать ни шагу, и вдруг прыгнула – вперёд, навстречу этому разъехавшемуся в улыбке ехидному лицу. Наверное, Андрею показалось, что я сейчас ударю его, потому что он осёкся и даже инстинктивно зажмурил глаза, на мгновение вжал голову в плечи. Рука моя действительно взлетела вверх, почти против воли; от меня ничего уже не зависит, поняла я с ужасом, сейчас я действительно, кажется, ткну кулаком прямо в это запрокинутое лицо. Вместо этого мои скрюченные пальцы вцепились в стоявшую перед ним тарелку и рванули, обжигаясь, расплескивая
