родные места Марии Федоровны, через Вюртемберг, где они уже были популярны. Такой тип дизайнерского парка — кусочками, где выбор места строения производился наугад, без общего плана или ощущения целостности — не был по вкусу Камерону, но в Павловске ему пришлось смириться со вкусами Марии Федоровны (а она была серьезным и знающим садоводом). При планировке ландшафта он также принял в расчет страсть Павла к парадам и муштре: с самого начала большие пространства в Павловске были отведены под военные учения.
Екатерина никогда не была так счастлива, как в тот период в Царском Селе. Первого июня, сидя в павильоне «Гротто» на берегу Большого пруда и глядя на вечернее солнце, она сравнивала свое спокойствие с церемониями, в которых великие князь и княгиня участвовали в Париже и Версале. Хотя Екатерина интересовалась упоминаниями о французском дворе, теперь, на шестом десятке, она предпочитала уединенную жизнь в Царском Селе — среди друзей, с детьми, с возлюбленным, с полезными занятиями чтением и писательством, любуясь картинами или погружаясь в изучение резных драгоценных камней (глубокая страсть Ланского), с планированием парков и зданий, наслаждаясь бытием, игрой в карты или бильярд, или просто смеясь и болтая по вечерам — формальной помпе и церемониям больших празднеств по государственным поводам.
Она смотрела на последние как на дело, которое выполняла превосходно, — но дни ее кутежей на маскарадах, фанфар и придумывания костюмов ради них самих были позади. Физический комфорт становился все более важным для нее, и в течение этого года она ввела новые правила, упрощающие придворную одежду. Женщины все еще должны были надевать на официальные празднования платья из золотой и серебряной парчи, но по воскресеньям они надевали сарафан — традиционное свободное русское платье, ниспадающее от плеч, с традиционным русским головным убором — кокошником.
Екатерина сообщила Гримму о новых комнатах, которые Камерон устроил для нее в Екатерининском дворце. Те были созданы как идеальное жилое пространство, в котором при утонченном использовании наилучших материалов, простора и света, симметрии и баланса достигалось внутреннее состояние покоя и мира в душе. Конечно, стараясь достичь такого идеала, никакие расходы не принимали в расчет:
«Например, я пишу вам в кабинете из сплошного серебра с полосами из красных листьев; четыре колонны равномерно поддерживают зеркало, которое служит балдахином для дивана, обитого яблочно-зеленым с серебром материалом, присланным из Москвы. Стены сделаны из зеркал, обрамленных серебряными пилястрами с полосами из красной листвы. Тут же балкон, нависающий над садом. Дверь образована двойным зеркалом, так что она всегда кажется открытой, даже когда закрыта. Это очень богатый, впечатляющий кабинет, веселый, совсем не перегруженный и приятный. У меня есть другой, похожий на табакерку, бело-бронзово-голубой; белое и голубое — это стекло, а украшения — арабески»{842}.
Каждая комната, созданная Камероном, была абсолютно оригинальной и отличной ото всех других комнат — с тем, чтобы посетитель постоянно был заинтересован, удивлен, впечатлен (конечно) — но при этом «просвещался»: архитектура так же служила совершенствованию и облагораживанию людей, как и императрица.
Екатерина отпустила несколько пренебрежительных замечаний по поводу встречи Гримма с «графом и графиней Северными» в Париже: «Признаюсь откровенно: то, что вы сообщаете мне об их успехе, превзошло все мои ожидания. Благодарю за подробности, которые доставили мне огромную радость… Правда, графиня сообщила мне, что вы очень растолстели. Думаю, вы можете сказать о ней то же самое»{843}.
В письме Потемкину, который недавно по личному делу уехал в Москву, Екатерина признается, как сильно зависит от него, как нуждается в его помощи и совете, когда отношения между Россией и Турцией становятся все более щекотливыми: «Вместе мы можем разобраться во всем за полчаса, но сейчас я не знаю, где тебя искать. Умоляю поторопиться с возвращением, так как больше всего боюсь сказать или сделать что-нибудь неверно»{844}. Ланской, видимо, вполне соответствовал роли, ожидаемой от него в качестве младшего партнера в триаде, потому что Екатерина добавляет: «Вкладываю маленькую записочку от того, кто необычайно к тебе привязан и кому тебя крайне не хватает»{845}.
Потемкин, как его и просили, вернулся немедленно. 29 июня Екатерина описала Гримму характер Ланского, начав с замечания, которое сделал в адрес последнего Григорий Орлов в разговоре с одним из друзей. Ее тон здесь заметно походит на тот, в каком она обычно пишет о внуках:
«О! — сказал он. — Видите, какого человека она делает из него! Он рассуждает теперь обо всем на свете». Ланской начал рассуждать о поэтах и поэзии за одну зиму; немного об истории — за другую. Романы скучны для нас, но мы все-таки одолели стиль Альгаротти с друзьями. Не будучи студентом, мы имеем неограниченные познания и получаем удовольствие только в компании людей высоких достоинств и наиболее образованных. Кроме того, мы строим и сажаем. Мы великодушны, веселы, честны и очень милы»{846}.
Вечером 5 августа Екатерина с детьми отправилась в Петербург на долгожданное открытие конной статуи Петра Великого работы Фальконе, которое произошло два дня спустя. Когда статуя, которой предстояло стать убедительным символом города Петра, наконец-то увидела свет дня с громадного постамента, обращенного в сторону Невы, со скромной, но выразительной надписью «Петру Первому — Екатерина Вторая», императрица была тронута чуть не до слез, о чем и рассказала Гримму через несколько месяцев:
«Когда Петр I открылся, он оказался столь же живым, сколь и великим. Казалось, он страшно доволен, что его создали. Долгое время я не могла смотреть на него; я чувствовала всплеск эмоций, а когда огляделась — увидела, что у всех на глазах слезы… Он был слишком далек, чтобы говорить со мной, но выглядел настолько торжествующим, что я тоже испытала удовольствие. Он будто побуждал меня работать в будущем еще лучше, если смогу»{847}.
Екатерина была куда прозаичнее в письме Павлу и Марии Федоровне, уведомив их только, что статуя «очень хороша»{848}. После открытия она вернулась в Царское Село, где оставалась до одиннадцатого сентября. Александр и Константин провели некоторое время в Павловске, откуда посылали бабушке цветы.
