Позже в том же месяце мальчики посетили императорскую фарфоровую фабрику, где им позволили купить себе несколько статуэток. Как Екатерина сообщила Гримму, Александр на всех произвел впечатление своими вопросами, своей любознательностью и своей обходительностью.
25 сентября 1782 года, в день двадцатилетия своей коронации, Екатерина основала орден Святого Владимира, названный в честь великого князя Владимира Киевского (дав ему официальное православное название Святого равноапостольного великого князя Владимира Крестителя, просветителя земли Русской), который был обращен в христианство в 988 году. Этот новый орден имел символическое значение для так называемого «греческого проекта» Екатерины и Потемкина. То была их мечта восстановить Византию как часть Российской империи с Константином в качестве правителя. Потемкин с разрешения Екатерины назвал новый российский порт на Черном море Херсоном — в память о древнем Херсонесе, который князь Владимир завоевал после своего крещения.
1 октября один из братьев Марии Федоровны, принц Фридрих Вюртембергский, прибыл в Петербург на несколько дней раньше своей жены (принцессы Августы Брауншвейгской, более известной как Зелмира) и был принят Екатериной, которая пригласила его присоединиться к ней за обедом (он прибыл служить в ее армии). К 8 октября принцесса тоже прибыла и, хотя чувствовала себя не очень хорошо, приняла участие в танцах в Эрмитаже. В этот день Екатерина сообщила сыну и невестке: «Погода тут такая же отвратительная, как и дороги, поэтому я остаюсь в своей клетке, как сурок»{849}. 14 октября оба, и принц, и принцесса заболели «невским животиком» — то есть расстройством желудка от невской воды. Принц чувствовал себя больным еще три дня, а принцесса поправилась и даже присутствовала 16-го на представлении в Эрмитаже.
Примерно в это время в жизнь Екатерины вошла глубокая печаль, так как резко ухудшилось здоровье Григория Орлова. Пострадал его разум, и ей было очень больно видеть, как этот когда-то находчивый, подвижный, красивый и умный человек, который оставался частью ее жизни более двадцати лет, теряет рассудок и становится беспомощным. 25 октября она сообщила Павлу и Марии Федоровне о болезни Григория и о его скором прибытии в Петербург:
«Мне предстоит иметь перед глазами очень печальное явление в лице князя Орлова, который прибывает сегодня. Граф Алексей приехал заранее, дабы предупредить меня, что за братом нужно следить из-за его психического расстройства, или, скорее, ослабления интеллекта, из-за которого они наблюдали за ним, пока он не сбежал от них. Маршал Чернышев сказал мне то же самое, и эти несчастные обстоятельства причинили мне сильную боль. Похоже, все это правда, и признаюсь, она тяжело огорчила меня»{850}.
1 ноября Екатерина встретилась со своим бывшим любовником.
«Князь Орлов прибыл. Его разум настолько ослабел, что он едва понимает, что говорит и делает. Тем не менее я сохраняю надежду, что он поправится: у нас тут есть человек, который делает необыкновенные вещи, излечивая тяжелые случаи. В него трудно не поверить, хотя я мало верю в медицину, докторов и знахарей»{851}.
Сэр Джеймс Харрис доложил о явном ударе, которым стало для Екатерины состояние Григория: «Похоже, что ни в один период жизни ее чувства ничем не были так сильно и болезненно затронуты, как этим печальным событием, которое выпало на долю ее возлюбленного юных лет, человека, который в свое время был первым объектом ее любви, если не страсти»{852}. Сэр Джеймс продолжил описание того, как она обращалась с Григорием в его несчастье:
«В ее поведении была самая безграничная забота, способная уравновесить любые ее недостатки. Она полностью запретила применять грубые методы, отвергла все соображения об ограничениях и дисциплине, надеясь, наперекор очевидному, восстановить его нежностью и потворством. Она не только мужественно посещала его и принимала у себя, но приказала впускать его в любой час и в любой одежде, одна ли она, в компании или занята наиважнейшими делами. Состояние его ума, когда он бывал во дворце, его дикая, бессвязная речь всегда доводили ее до слез и настолько расстраивали, что остаток дня она не могла ни развлекаться, ни работать»{853}.
Забота Екатерины о Григории, ее преданность и время, которое она ему уделяла, обижали, похоже, и Потемкина, и Ланского, который приходил в постель в глубоком возмущении.
Так как время возвращения Павла и Марии Федоровны приближалось — их прибытия в Ригу ожидали уже со дня на день, — сэр Джеймс Харрис начал рассуждать по поводу последних изменений, особенно закона об упрощении женской одежды и запрещении отделок, оборок и высоких головных уборов, а также о том, какое впечатление все это произведет на великую княгиню,
«…которая вернется страстно влюбленной во французов, их одежду и манеры, и которая, кроме переписки с Мод Берлин [знаменитой парижской портнихой] и другими французскими представителями из той же сферы, завела не менее двухсот коробок, прибывших или еще прибывающих, забитых материями, помпонами и другой дребеденью из Парижа, вместе с новой valets de chamber [прислугой] и различными фасонами невообразимых шляпок. Невозможно представить, чтобы императрица могла сильнее ранить Ее императорское высочество. Я уверен: когда новость дойдет до нее, что произойдет в Риге, это поразит ее более чувствительно, чем любое событие, которое могло подорвать славу и процветание империи»{854}.
13 ноября Екатерина сообщила сыну и невестке, что к настоящему моменту ее надежды на то, что удастся найти способ вылечить Григория, оказались напрасными. «Болезнь князя Орлова продолжается. В течение двух дней он оставался в постели, впав в детство. Сегодня собирается консилиум врачей. Можете по одному этому судить, остались ли надежды на восстановление его мозга»{855}. На следующий день она сообщила дальнейшие подробности Гримму (а также рассказала о разочаровании маленького Александра, когда тот узнал, что Александр Великий умер, поскольку хотел познакомиться с ним лично):
«Помимо работы, я предаюсь смертельному горю из-за состояния князя Орлова: он поехал на воды в Царицын [теперь Волгоград], но едва начал принимать ванны, как стал лепетать всякую чушь. После ванн он вернулся в Москву. Тут он обнаружил средство спасения: своих бдительных братьев, которые едва успели
