Месяцы лихорадочного перетаскивания по лестницам Горменгаста всего, что забивало ныне верхние этажи, пожалуй, должны были показаться обитателям замка пустяком в сравнении с ожидавшими их восстановительными работами.
То обстоятельство, что в некотором отдаленном будущем замок станет, быть может, чище, чем был он в последнее тысячелетие, мало таило в себе привлекательного для тех, в чьих помышлениях о нем чистота никогда не участвовала, людей, никогда и не думавших, будто замок может быть иным, нежели он есть.
О том же, что наводнение угрожало некогда самим жизням их, они позабыли. Труды, ожидавшие их, вот что пугало людей. И однако ж, покой, снизошедший на Горменгаст, залечивал все раны. Впереди пролегло время – снисходительное и неизмеримое. Труды будут, возможно, бесконечными, но не отчаянными. Наводнение спадает. Оно породило хаос, разрушения, смерти – так, но оно спадает. Оно оставило за собой забитые грязью покои и тысячи самых разных вещей, раскисших и разломанных; но оно спадает.
Стирпайк мертв. Не нужно больше бояться его свистящих камушков. Многое множество людей без страха разгуливало по кровлям. Кухонные мальчишки и прочие замковые сорванцы ныряли из окон и резвились в воде, и цеплялись, выныривая, за выступившие из нее камни, целые сотни отроков одновременно сражались за обладание какой-нибудь островной башней, только что возникшей из синевы.
Титус обратился в легенду – в живой символ отмщения. Длинный шрам на лице его стал предметом зависти замковой молодежи, гордости его матери и его собственного тайного тщеславия.
Доктор продержал его в постели месяц. Жар юноши опасно усилился. Неделю провел он в полном беспамятстве, и Доктор боролся за жизнь Титуса, почти не отходя от него. И мать сидела в углу палаты, недвижная, как гора. Когда, наконец, он начал сознавать, что происходит вокруг, когда лоб его вновь стал прохладным, мать удалилась. Она не знала, что сказать сыну.
Вода же продолжала неспешно спадать. Кровли обратились в естественную среду обитателей замка. Протяженные, плоские вершины западного массива стали, после трех столетий забвения, излюбленным местом прогулок. На закате, когда завершались работы, люди целыми толпами бродили здесь или смотрели, прислоняясь к стрельницам, как тонет в воде солнце. Кровли стали их собственностью. Днем на них продолжалась, насколько то было возможно, традиционная жизнь замка. Великие Фолианты Церемонии удалось спасти от гибели, и Поэт, ныне Распорядитель Церемонии, трудился, не покладая рук. Обширные участки кровель покрылись всякого рода хибарками и хижинами. Люди из разных каст замкового общества понемногу осваивали те части крыши, что наиболее отвечали рангу их и занятиям.
Все выше и выше поднималась из вод Гора Горменгаст. Верхний зазубристый конус ее подрастал с каждым днем. На восходе тонкие косые лучи озаряли его, высвечивая деревья, скалы, папоротники – то был остров, обезумевший от пения птиц. В полдень наступала тишина: солнце ласково скользило по синему небу, отражаясь в воде. Казалось, будто всему, что случилось в последнее десятилетие, всей жестокости, интригам, страстям, любви, ненависти и страху, потребовалась передышка, и что теперь, когда нет больше Стирпайка, замок может, наконец, смежить ненадолго веки и насладиться апатией выздоровления.
ГЛАВА ВОСЬМИДЕСЯТАЯ
День за днем, ночь за ночью это странное умиротворение наплывало на владения Гроанов. Но отдыхал только дух, не тело. Людской суете, физическому труду, всем тем бесконечным занятиям, что требовались для приведения замка в порядок, не видно было конца.
Начали появляться вершины деревьев – все их ветви, кроме самых крепких, были обломаны. Верхушки все новых каменных фигур и построек выступали из воды. Отряды людей отправлялись на Гору Горменгаст, со склонов которой можно было видеть, как замок обретает привычные очертания.
Здесь, на каменном склоне, не более чем в трех сотнях футов от когтистой вершины, на следующий после смерти Стирпайка день, похоронили Фуксию.
Шестеро гребцов доставили ее сюда по неподвижной воде в самой великолепной из построенных Резчиками лодок – массивной, с изваянием на носу.
Традиционная гробница семьи Гроанов с ее высеченными из местного камня статуями лежала глубоко под водой, так что выбора не было – дочь Рода следовало со всей торжественностью упокоить в единственной доступной земле.
Доктор, не решившийся оставить молодого графа на одре болезни, присутствовать на церемонии не смог.
Могилу высекли в каменистой почве на выбранном Графиней пологом участке склона. Долго и трудно бродила она по опасным скатам, отыскивая достойное место для упокоения дочери.
Замок виднелся отсюда возносящимся в небо, подобно отвесному берегу континента, побережию моря, изрытому несчетными бухтами, глубоко врезавшимися в сушу заливами. Континента, у берегов которого лежат густо населенные острова – острова самых разнообразных обличий, какие только могут принимать замковые башни; архипелаги, утесы и перешейки, и нагие мысы далеко уходящего камня – неисчерпаемая панорама, каждая крохотная подробность которой отражается бездыханными водами.
Ко времени, когда Титус оправился, наконец, не только от ужасов той ночи, но и от последствий нервного истощения, которое повлекла она за собою, прошел целый год, и Горменгаст снова уже был виден от макушки до пят.
Но каким же он стал промозглым и грязным! Жить в нем никакой возможности не было. После наступления темноты каждое дуновение его веяло хворью. В коридорах замка некогда тонули животные, в помещениях гнили тысячи вещей. Гибельное место. Только в дневные часы орды рабочих, тяжело и неустанно трудившихся, и делали его обитаемым.
Кровли были теперь покинуты, колоссальный лагерь раскинулся на окружающей замок земле и его укреплениях, что-то вроде лачужного города выросло здесь: с хижинами, хибарами, будками – всякого рода постройками, с великой изобретательностью сооруженными на скорую руку из земли, древесных ветвей, полотнищ парусины, кусков железного и каменного лома, натащенных из замка и подпиравших друг друга в сочетаниях самых фантастических.
Здесь, пока продолжались работы, бок о бок жили, а то и находили свою кончину все те, кто был плотью и кровью Горменгаста.
Погода стояла прекрасная почти до однообразия. Зима выдалась мягкой. Каждые несколько недель сеялся мелкий дождичек; весной на высоких, не сильно раскисших от воды склонах взошла пшеница. Великая каменная кладка зияла пустотой над облепившим ее лагерем.
Но пока продолжалась просушка бесконечных помещений и коридоров, пока все и вся пронизывалось ощущением мира, Титус, вопреки всеобщему настроению, чем более оправлялся, тем становился беспокойнее.
Какие желания обуревали его в этом мягком золотистом свете? В этом разлитом повсюду покое? Зачем пробуждался он, что ни день, в однообразии вечного лагеря – вечного замка и вечного ритуала?
