составить хотя бы приблизительный каталог утраченного, следуя трагической хронологии.
Первую строку в каталоге занимал бы памятник основателю города атаману Матвею Ивановичу Платову. 15 марта 1923 года памятник убрали с пьедестала и определили в Музей донского казачества… под лестницу. Тогда же срубили бронзовые знаки и украшения с монумента герою генералу Я. П. Бакланову, а на городских Триумфальных арках снесли медно-бронзовую атрибутику. Позднее все «трофеи» отправили на переплавку как цветной металл.
Статус города к тому времени изменился. Центр области переместился в Ростов-на-Дону, и о Новочеркасске на время забыли. Но затишье было зловещим, не сулившим ничего хорошего «опальному» городу.
Уже в тридцатом году со всех церквей сорвали колокола. На одном только Вознесенском соборе разрезали автогеном четырнадцать колоколов. Самый большой, весом в семьсот пудов, был отлит еще в 1744 году в Черкасске знаменитым мастером Михаилом Шаториным. Колокол украшали славянская вязь и орнамент. Вскоре с куполов собора содрали позолоту и сняли кресты. А ведь трехметровый крест центрального купола со вставками из богемского хрусталя был специально изготовлен в Чехии и первоначально демонстрировался в Петербурге как произведение декоративно-прикладного искусства.
Кровавый террор оставил гнусные отпечатки и в Новочеркасске. По сию пору нет официальных сообщений ни о числе жертв, ни о том наказании, какое понесли мучители (если, конечно, понесли).
Картину насилия и разрушения в те годы желали, вероятно, скрасить постройкой жилого дома на главной улице, общежития политехнического института (на месте сломанной церкви Донской Божией Матери) и попыткой, правда, неудачной, пустить в городе трамвай. Прокладка путей сопровождалась нещадной вырубкой деревьев. Трамвай до войны так и не стал ходить. То ли не хватило средств, а скорее всего, привычка уничтожать, а не созидать, взяла верх.
…Но этого еще не знал наш постаревший знакомый, который летним вечером гнал лошадей в гору. Человек не оглядывался, беспокоясь больше за старенькую, скрипящую бричку.
Днем, зайдя к брату, он застал его плачущую жену. Запинаясь, жена рассказала, что, когда за мужем пришли, он вылез в окно — и был таков. Уменьшать число обезвреженных «врагов народа» не входило в планы «энкавэдэшников», и они загребли подвернувшегося соседа по коммунальной квартире.
Мужицкая сметка подсказала человеку, что разыскивать брата не будут. Дрожать приходится тем, за кем еще не пришли. И — собрав теплую одежонку, он тоже дал тягу.
Если бы человек знал, что больше не вернется, возможно, и обернулся бы. Но какую бы «панораму» он увидел против того великолепия, кое мы с ним наблюдали двадцатью годами раньше… Собор с голыми куполами был словно расхристанный многоголовый отшельник, явившийся вдруг на эту неузнаваемую землю. Внутри собора, как в жутком чреве, грохотали дизели машинно-тракторной станции… Исчезла Троицкая церковь. А на другом конце города вблизи вокзала (где и проживал человек), не скуластые ордынцы и не узколицые тевтоны, а русские люди взорвали сразу две церкви: Серафимовскую и Скорбящей Радости. Заодно управились и с часовней близ Александровского сада. Человек не знал, что перед войной свалят Никольскую церковь и спалят Успенскую, а знаменитую атаманскую беседку растащат по дощечке.
Я не усердствую, не однобоко смотрю на историю, зная, что Новочеркасск не одинок в длинном списке пострадавших городов. И без квасного патриотизма скажу: Новочеркасск и сейчас необыкновенный город, но был гораздо лучше. Почему его ретивые «преобразователи» старались быть первыми среди худших? Почему они проповедовали самое низменное, не встречая противоборства со стороны горожан? Как поднялась рука на нашу святыню, нашу память?!
Снова закрывать собор и церкви после изгнания фашистских оккупантов власти не решились…
Позднее, в разгар очередного атеистического «похода», были закрыты Михайловская и Александровская церкви — самые красивые и выразительные на сегодняшний день в архитектурном отношении.
Главные же распорядители, посчитав, что атеизм на должной высоте, оставили храмы в покое и зачастили за город, в степь, где развернулось невиданное строительство. Робкие, но трезвые голоса терялись в восторженном хоре, славящем большую индустриализацию. К электровозостроительному заводу, коптившему вокруг сравнительно негусто, добавились гиганты химии и «физики». Возник целый промышленный очаг, заставивший забыть о некогда чистом воздухе.
С большим энтузиазмом закладывали и ГРЭС. В технических параметрах проекта не была предусмотрена всего одна «мелочь»: господствующий ветер, который весь сжигаемый штыб относит на город. Бывалые изыскатели конфузливо чесали затылки, ожидая крепкой взбучки от новочеркасских властей за «игнорирование местных условий». Но те лишь посмеялись над их сомнениями: надо, мол, прикажем и ветру. Вскоре из-за станицы Кривянской, где начиналось грандиозное сооружение, «астраханец» донес протяжное «Ур-а-а!..» Готов был котлован под первый энергоблок.
В те дни умирал Человек… После бегства из Новочеркасска он рубил уголь в Горловке, потом, заскучав, перебрался на Дон, в Константиновскую, где сошелся с женщиной, родившей ему в канун войны сына. На фронте он был сапером, но руку оторвало ему не на минном поле, а случайным осколком, когда наводили переправу через Вислу.
В рыболовецкой бригаде он устроился сторожем и мало-помалу пристрастился к вину. «Скока невод не забрасывай — счастья не выловишь. А и поймаешь, обмишулишься, как в той сказке», — твердил он сыну. Мальчонка рос смышленым, интересовался техникой, и отец советовал ему после семилетки учиться дальше. Сын окончил Новочеркасский автодорожный техникум, пошел служить и спустя два года дал весточку, что на Октябрьские приедет на побывку… Но старика скрутила хворь, и он задыхался в нестерпимом жару. За окном — против его изголовья — горел закат. Третий день дул шальной восточный ветер, и казалось, это он согнал все листья под край неба, отчего оно пламенеет вечерами… Сын не застал отца в живых… И позже, приезжая из Новочеркасска на могилу, размышлял: не потому ли отец нашел пристанище в Константиновской, что ее крутогорье сродни «платовскому холму»?
Трудно примириться с мыслью, что за годы советской власти в городе не нашлось почти ни одного начальника, хотя бы здраво рассуждающего, не говоря о том, чтобы он на йоту стремился улучшить положение после своих невежественных и недалеких предшественников.
Впрочем, некоторые старались, но своеобразно…
На карте города вместо улицы Рабочей вдруг появилась Богдана Хмельницкого, хотя сей гетман имел такое же отношение к Войску Донскому, как Менделеев к испанским конкистадорам. Жители старинной и уютной Кавказской тоже обнаружили на стенах своих домов таблички с новым названием улицы… Почему именно Шевченко, а не Остап Вишня или Петрусь Бровка, никто не мог взять в толк… Разумеется, хорошо помнить о ярких представителях украинского народа, но не слишком ли усердствовали при этом «городские головы»?
С исторической точки зрения было сомнительно переименовывать Платовский проспект в Подтелковский. Спустя много лет
