Таким образом, интенсивное системное соревнование молодого Советского Союза с Западом — реальное и воображаемое, внутри страны и за рубежом — формировало страну в той же мере, в какой оказывало влияние за ее пределами. Широкое понимание культурной дипломатии, внедренное в СССР в 1920-х, может быть расценено как подчеркнуто современное — особенно в смысле описанного Джеймсом Скоттом (Scott) «высокого модернизма» — по своему охвату и этатизму{972}. Данные показатели служили одновременно предвестниками и непосредственным началом великого культурного и идеологического противостояния систем в холодной войне[83]. Как охарактеризовал этот позднейший конфликт Дэвид Коут (Caute), «никогда ранее империи не чувствовали столь остро необходимости доказывать свои достоинства, демонстрировать свое духовное превосходство, стоять на высоте прогресса, завоевывать общественную поддержку и восхищение посредством первенства во всем том, что можно назвать Олимпийскими играми в культуре»{973}.
То, что холодная война велась и в этом измерении, было следствием соперничества сверхдержав в послевоенный период, но само развертывание соперничества отчасти явилось результатом действий, предпринятых советской системой еще в межвоенные десятилетия. Конечно, решающим опытом в данной сфере для США были эксперименты в Латинской Америке и массовая антинацистская пропаганда периода Второй мировой войны{974}. Однако существует немало свидетельств, подтверждающих, что советский пример и убежденность в том, что коммунисты ушли далеко вперед в культурной дипломатии, способствовали радикальному усилению участия американского государства в формировании зарубежного имиджа страны. Например, закон Смита — Мундта 1947 года, положивший начало государственному вмешательству в культурную дипломатию, был принят лишь после того, как делегация одного из комитетов Конгресса совершила поездку по Восточной и Западной Европе, «сталкиваясь на каждом шагу с кажущимся превосходством советской пропагандистской машины». Призыв законодателей к созданию сильной «информационной программы» для противостояния советской пропаганде предвосхитил мобилизацию различных современных медиа, выставок и программ обмена задолго до культурной экспансии США конца 1950-х годов{975}.
Хотя США поздно включились в эту политику и продолжали опираться на смешанную государственно-частную сеть, финансируемую менее щедро, чем аналогичная советская деятельность в ее лучшие годы, довольно быстро проявились те значимые схожие черты культурных дипломатий двух сверхдержав, которые формировали «явный, легальный и публичный участок политической и психологической войны». Власти СССР и США взаимно минимизировали приезды граждан противостоящего государства на свою территорию, так что главными аренами борьбы стали разделенная Европа и развивающиеся страны. Теперь комплекс превосходства-неполноценности, описанный в данной книге, принял наиболее отчетливую и конфронтационную форму, поскольку обе сверхдержавы пытались убедить европейскую аудиторию (как и самих себя) в том, что их «высокие культурные достижения» перекрывают «претензии Западной и Центральной Европы на культурное превосходство». Тем не менее согласно недавнему исследованию Мэри Нолан, и советские, и американские усилия покорить европейцев в период холодной войны имели скромный успех{976}.
Несмотря на представление о мощи СССР — представление, на котором сказались сами советские старания произвести такое впечатление, — можно заметить, что через два десятилетия после Большого террора ВОКС становился все более вялым, забюрократизированным учреждением, в первую очередь ориентированным на механическую культурную пропаганду за рубежом. Причем в тех областях, где прежний ВОКС демонстрировал оперативность и эффективность, — разработка программ визитов или обольщение сочувствующих иностранцев (часть воксовского репертуара, начавшего складываться еще под председательством О. Каменевой в 1920-е годы) — успехов было еще меньше. Хотя исследований советской культурной дипломатии после 1941 года пока немного, представляется очевидным, что прямолинейные методы пропаганды, взятые на вооружение в годы «великого перелома», возобладали над более тонкими и гибкими подходами, практиковавшимися в особенности под началом Каменевой в годы нэпа и А. Аросева — в эпоху Народного фронта. Этот итог видится логичным — ведь именно «великий перелом» сделал очевидной чувствительность ВОКСа к политике закручивания гаек внутри страны.
Советская культурная дипломатия межвоенных лет свою одержимость Западом компенсировала растущим интересом к расширению сети обществ дружбы с СССР и других связей по всему миру, как и стремлением завлечь гостей из революционной Мексики и многих других развивающихся стран. Биполярная идеологическая конфронтация периода холодной войны в сочетании с ослаблением привлекательности советского коммунизма для европейских и американских интеллектуалов заметно ускорила послевоенное расширение советского взаимодействия с развивающимся миром{977}. Тогда же ВОКС нашел огромный новый рынок для экспорта своей продукции в странах Восточной Европы — с началом их советизации. Например, в Польше и ГДР в новых обществах дружбы, к 1949 году ставших массовыми организациями с миллионами членов, ВОКС стал второй — и зачастую неуместной — скрипкой после местного партийного руководства{978}.
Традиционное представление об искусном макиавеллизме коммунистов в достижении международных целей, как показывает данная книга, следует скорректировать оценкой масштаба советских просчетов. Последние включали неверное толкование настроений иностранной аудитории, проецирование советских представлений на культурную и политическую ситуацию в той или иной стране и неуклюжие, порой просто гротескные переводы с советского новояза на иностранные языки. Эти черты советской культурной дипломатии, вполне заметные уже в 1920-е и 1930-е годы, безмерно усилились с бюрократизацией идеологии и обострением борьбы с космополитизмом после войны — как раз когда последовал решительный отпор Запада в сфере культурной дипломатии{979}. Вмешательство ЦК партии в 1930-х годах, пресекшее инициативы Аросева, стало только прелюдией к послевоенной политике, когда глава двух влиятельных отделов ЦК — Агитпропа и Международного — Андрей Жданов ужесточил надзор за ВОКСом и другими советскими учреждениями и «общественными организациями» с международными функциями; за свою долю надзорных полномочий пытался бороться и МИД{980}.
