тем самым в определённой степени выходя из-под влияния полковника.
Эсклавье начал специализироваться на подрывных сетях, а лейтенант Пиньер занимался коммунистическими ячейками, которые помогали мятежникам, снабжая их взрывчаткой.
Однажды февральским утром в руки Пиньера попала лаборатория по производству шнейдерита, расположенная на уединённой вилле у берега моря. Там оказалось четверо европейцев, в том числе инженер-химик по имени Персевьель, и один араб — Кхаддер-Позвонок.
Чтобы избежать любых возможных осложнений, Пиньер воспользовался шнейдеритом и взорвал виллу вместе со всеми, кто там был.
28 марта Распеги попросил о встрече с генералом, и его просьба была немедленно удовлетворена. В битве за город Алжир 10-й парашютный полк покрыл себя славой, и его полковник сделался самой популярной фигурой в парашютных войсках.
Генерал начал с того, что поздравил Распеги с присвоением ему звания полковника.
Распеги задумчиво попыхивал своей трубкой.
— Это, конечно, впервые, господин генерал, когда я не испытываю удовольствия от повышения по службе, возможно, потому, что это неправильный способ заслужить повышение.
— Вы спасли Алжир.
— И потерял свой полк. Нам нужно чуток свежего воздуха. У нас появились вредные привычки. Парни слишком много пьют, чтобы забыть о том, что их заставили сделать. Мы добились больших результатов, чем другие, потому что глубже влезли в дерьмо. Так что нас следует вытащить из него раньше остальных: процесс нейтрализации яда займёт больше времени. Давайте, господин генерал, мы сделали свою работу, хорошенько потрудились и запачкали руки, пожалуйста, отпустите нас.
— Вы всё ещё нужны мне здесь.
— Буафёрас не единственный кто беспокоит меня, господин генерал. Марендель за одну ночь спустил всё своё жалованье в казино «Алетти», а про де Глатиньи и его мусульманку вы всё знаете сами. Я не знаю, что приключилось с Эсклавье, но с ним тоже что-то не то.
— В горах Неменша требуется помощь.
— Мы готовы выступать.
— Может быть, всё-таки вам лучше покинуть город Алжир, пока не решён этот маленький вопрос…
— Есть ещё какой-то маленький вопрос, который нужно уладить?
— Ничего страшного, не беспокойтесь.
Пока 10-й полк снова уходил в горы, пятьдесят два офицера-алжирца подписали письмо на имя президента республики, которое передали ему напрямую, минуя обычные каналы.
Господин президент,
Перед лицом событий, которые вот уже много лет раздирают нашу страну, мы, будучи офицерами, стремимся остаться верными своему слову и идеалу франко-алжирской дружбы, которому посвящаем свои жизни.
Если мы до сих пор скрывали своё негодование и тревогу, то лишь потому, что, с одной стороны, само наше образование связывало нас со страной, которой мы служили, а с другой — потому что мы надеялись, что наши жертвы рано или поздно послужат делу франко-алжирского братства.
Сегодня эта надежда сменяется глубоким убеждением, что нынешний поворот событий в действительности противоречит этому идеалу. Наше положение как офицеров-алжирцев становится неприемлемым из-за безжалостной борьбы, разделяющей наших французских боевых товарищей и наших братьев по крови.
Если мы обращаемся к вам, представляющему французскую нацию, то, конечно, не для того, чтобы порвать с нашим прошлым солдат на службе Франции, и не для того, чтобы разорвать узы дружбы, товарищества и братства, которыми мы привязаны к ней, а также к её военным традициям, но из-за неприязни, направленной против той политики, которая, потворствуй мы ей, превратила бы эту привязанность в предательство и алжирского народа, который обращается к нам за поддержкой, и Франции, которая нуждается и будет продолжать нуждаться в нас.[231]
Лейтенант Махмуди, которому предъявили обвинение, как одному из зачинщиков этого, сперва был помещён под строгий арест в Германии, а затем переведён в тюрьму Шерш-Миди в Париже.
Именно оттуда он написал Оливье Мерлю длинное письмо, пытаясь оправдать позицию, которую он был вынужден занять.
Письмо вернулось к нему со следующим примечанием, сделанным красными чернилами:
Лейтенант Мерль погиб в бою.
Пока офицеры 10-го парашютного полка сквозь пронизывающий ветер и летящий снег шли через серые утёсы гор Неменша, они узнали, что против некоторого их числа возбуждено судебное разбирательство. Обвинения были выдвинуты против анонимного X — на основании чрезмерной жестокости, и офицеры, о которых шла речь, собирались допросить лишь в качестве «свидетелей» — чистая формальность, которая была частью обычной юридической процедуры.
На вечернем отдыхе де Глатиньи, Буафёрас, Эсклавье, Пиньер и Марендель собрались вокруг бивачного костра. Дым, окрашенный цветами пламени, извиваясь, поднимался в тёмное небо. Время от времени ветер задувал его в лица офицерам, отчего все кашляли, а глаза у них слезились.
Из снежной бури появился Распеги со своей макилой в руке. Пончо из брезента и балаклава делали его похожим на пастуха его родины в зимней одежде.
Он присел у костра на корточки и отпил кофе из консервной банки.
— О чём разговор? — спросил он. — О тех повестках, что вы получили? У меня в кармане тоже есть одна такая. Но чего стоит клочок бумаги, когда у нас в руках оружие? И всё же именно «они» велели нам использовать всё, что у нас есть, для победы в той битве за город Алжир. К счастью, мы поступали довольно мягко, но ведь могли и поверить им на слово! А теперь, когда они больше не обделываются от страха, то присылают нам эти бумажонки. Каждый раз, когда какие-либо члены кабинета министров или депутаты посещали наш командный пункт, я обычно говорил им: «Это всё стороннее дело… Мы делаем эту работу, потому что ваше правительство приказало нам сделать её, но она вызывает у нас омерзение». Некоторые тогда притворялись, что не понимают или думали, что я блестяще пошутил. Другие отвечали ханжеской ужимочкой: «Это ради Франции». И теперь эти же самые ублюдки пытаются затащить нас на суд. Крепче держитесь за своё оружие, тогда никто не придёт и не станет нас донимать.
Последовало короткое молчание, а затем Эсклавье яростно выкрикнул, поразив всех:
— Пусть Рим остерегается гнева легионов!
Под шквалами дождя и мокрого снега, с лицами, почти скрытыми балаклавами, центурионы Африки снова и снова испытывали горечь и отчаяние. Под оледенелыми пончо они крепко сжимали в руках оружие. Более сильный, чем обычно, шквал потушил огонь, и они оказались в темноте. Затем послышался скрипучий голос Буафёраса:
— Теперь мы знаем, что нам остаётся только одно: расхерачить всё к чертовой матери.
Тут Глатиньи вспомнил. В коллеже Сарла наступила весна. В окнах классной комнаты была видна золотистая пыль, носившаяся по двору. Отдавшись смятению и поэтической тоске своей юности, он сидел там и грезил наяву. Голос отца Морнелье, учителя латыни и римской истории, поднялся на одну-две ноты выше, давая понять,
