не только первоклассен, он и слишком сложен, чтобы соответствовать подвижному складу ума, скажем, Бартельма. Следует принять во вшшание слова Гэсса: «Когда я учился на философском факультете, то много времени тратил на изучение природы языка. В какой-то мерс я примыкал к школе «лингвистической философии», которая чрезвычайно скептически относилась к проблеме природы языка».
У Гэсса есть претензии к Барту, Борхесу и Беккету: «Иногда их произведения, задуманнные как метафорическое переосмысление отношений между читателем и внешним миром, который они создают, превращают читателя в пассивного наблюдателя». Это замечание справедливо, хотя не бесспорно. Что означает слово «пассивный»? Должен ли читатель прыгать по комнате, чтобы поднялось кровяное давление? Чтобы повысился адреналин, когда он (читатель) и текст борются друг с другом? Но спустя предложение Гэсс делает крутой вираж: «Я не терплю так называемого ,,творческого читателя"». Иными словами, идеальный читатель — это не творческий, но активный читатель. Слова «творческий» и «активный» не следует понимать буквально.
«Я редко читаю художественную литературу, и обычно она не доставляет мне удовольствия». Как и другие современные писатели, Гэсс погружен в прозу «Поиска» и «Эксперимента» («П» и «Э»). И хотя они читают без всякого удовольствия, не в пример другим, естественно, им хотелось бы, чтобы их самих читали с удовольствием. Кто же? Вероятно, студенты, учащиеся на литературных курсах, мрачные и печальные.
Сам Гэсс—любопытная фигура. В сущности, он традиционный прозаик, владеющий всеми секретами успеха и у собрата-писателя, и у читателя. Тем не менее он, очевидно, стал жертвой «П» и «Э». О своем будущем произведении он говорит: «Надеюсь, что оно действительно будет самобытно и по фбрме, и по содержанию, хотя я не поклонник самобытности ради самобытности». Вот афоризм, достойный Джимми Картера.
«Издавна литературе присуще заимствование из эпискш^ ной формы, журналистики, дневниковой и автобиографической прозы, из истории, литературы о путешествиях, газет, уличных сплетен и т. д. Она легко подделывалась под тот или иной из этих жанров. История литературы — это в некотором роде летопись усилий создать свою собственную форму. У поэзии есть своя форма. Она ни у кого не заимствует форму. Ныне роман—это придуманные новости, придуманные психологические или социологические ситуации, придуманная история... даже непридуманная, а фальшивая, я бы сказал. Я хотел бы создать свою собственную форму подобно тому, что Рильке сделал с формой дневника в своих «Заметках Мальте», а Джойс—в «Улиссе» и «Поминках по Финнегану».
Мне думается, что такой анализ абсолютно неверен не только с точки зрения логики, но и эстетики и истории. Во-первых, поэзия никогда не имела своей формы. Истоки жанра оды восходят к античности. Некогда ода была создана если не каким-нибудь честолюбивым школьным учителем, то группой поэтов, и затем, подобно розе Теренция, переходила из поколения в поколение. Конечно, поэзия нашего века, так же как и роман, пошла различными путями. Это—художественная форма, которая избрала своим богом-покровителем Протея. Чем больше роман походит на что-то другое, тем ближе он к своей сущности. А поскольку у нас нет такого романа, мы можем создавать его. В конце концов, нет смысла рассуждать, является ли произведение искусства фальшивым, придуманным или нет, если оно достойно этого названия.
Как и о многих хороших книгах, о «Счастье Оменсеттера» трудно говорить. После ее прочтения остается приятное воспоминание о живом языке: от простонародной речи Среднего Запада («Только что вставши, я кричу на него — бам, бам, бам,— а он ушел, помер, помер, помер, воплю я») до торжественно-возвышен-ного стиля («Ради познания, ради добра и зла воспротивилась бы Ева воле Всевышнего? О, Горацио...»). В интервью с автором мы узнаем, что он ничего не знает о месте действия (какой-то городок на реке Огайо) и что все в книге выдумано. Вдобавок признается: «Я не умею придумывать сюжет. Мои герои даже не смотрят друг на друга и говорят в пустоту. Наряду с неспособностью к повествованию это, по моему мнению, самый большой недостаток для писателя, что, в частности, относится и ко мне».
Рассказы сборника Гэсса «В самом сердце страны» представляются мне более занимательными и зачастую более удачными, чем его роман. «Малыш Педерсен»—прекрасное произведение. Поразительно, как короткие предложения без кавычек придают тексту вйешнюю чистоту и строгость, что служит замечательным дополнением к сюжету в рассказе и заставляет читателя мысленно представить картину студеной зимы в глуби страны. В большинстве рассказов зима—доминирующий образ.
«Билли прикрывает дверь и вносит уголь или дрова для очага, закрывает глаза, и невозможно представить, сколь одиноко и пусто у него на душе, как он одинок, бесплоден и не знает любви так же, как и большинство нас здесь, в самом сердце страны». Находясь на «нулевой степени письма», Гэсс преисполнен энергии.
Рассказ, по которому назван весь сборник, наиболее интересен. Несмотря на то что в нем время от времени проявляются признаки французской болезни («Когда я пишу эти строки, сам я не видел солнца уже одиннадцать дней»), в целом повествование (хотя и отрывочное) дает убедительный образ мира, увиденного рассказчиком изнутри, который превращает обычные события в достояние искусства:
«Мое окно—это могила, а все, что вокруг него,—мертво: не идет снег, нет мглы. Ни тишины, ни спокойствия. Все как бы спит мертвым сном, когда всякое движение отсутствует».
Что такое искусство?
Искусство—это энергия, созданная разумом. Энергия, излучаемая текстом «Мадам Бовари», для читателя равна той, которую он получает от романа «Ревекка». Интеллект каждого писателя, конечно, неповторим. Проблема Гэсса как художника состоит не в том, чтобы стать столь же изобретательным, как Генри Форд, что означало бы переворот во всемирной литературе (а этого никогда не случится), сколько, по его словам, в неумении создавать действие, что является не чем иным, как низким показателем энергетического уровня. Он может создать дюжину фрагментов, где нагромождение слов не имеет художественного эффекта. А потом вдруг в повествование вливается поток энергии, и оно приобретает красоту жизни (я имею в виду стиль, конечно)... Кому не нравится добротное повествование? Особенно такое живое.
«Я видел обвисший морской канат, седой от соли, в котором не осталось и следа от былого напряжения».
Уже второй десяток лет я пытаюсь прочесть роман «Продавец табака». Мне так и не удалось одолеть до конца эту удивительно скучную книгу, но, по-моему, я прочел почти все остальное у Джона Барта и, надеюсь, тем самым воздал ему должное. Пишу это, а душа моя скорбит.
Во-первых, Барт, подобно Гэссу, школьный учитель по профессии. Он преподает английский язык и учит, как писать сочинения. Ему нет равных в области литературы «Поиска» и «Эксперимента» («П» и «Э»), куда он
