ситуации в Берлине во время войны. – Они были уставшими, но постоянно куда-то спешили. Они стояли в очереди, чтобы получить немного овощей или картофеля, чтобы получить талоны на сигареты или продуктовые карточки. Они стояли в очереди у кинотеатров, чтобы занять место, в магазинах, чтобы купить бутылку вина. Иногда они занимали очередь, не зная, что есть в наличии. Они надеялись на что-то, и если добытая ими вещь была им самим не нужна, то, возможно, ее можно было на что-то обменять»[55].
На фоне такой удручающей картины сообщения солдат из оккупированной Франции или Дании, которые рассказывали о полных полках и свободно продаваемых товарах, казались новостями из другого мира. По мере того как воздушные налеты на немецкие города становились все более частыми, начиная с лета 1942 года упорно держаться за достигнутый уровень безопасности и «нормальности» становилось все труднее.
Особенно страдали в условиях войны дети, как заметил Конрад Варнер: «Они должны были помогать с покупками, вести домашнее хозяйство, школа и домашние задания отнимали много времени, и вдобавок ко всему их перегружали заданиями молодежные организации. Им приходилось собирать бумагу, бутылки, утиль, участвовать в учениях и маршах, курсы и собрания втягивали их в „обучение“, а события на фронте, их влияние на семью и семейный быт, бомбардировки и смерть соседей, отцов и братьев все больше занимали их мысли. Они стали зрелыми, серьезными, даже брутальными в поразительно раннем возрасте, и, наблюдая за ними, я понимал, что слово „молодость“ потеряло свое обнадеживающее звучание».
Положение детей и молодежи во время войны было противоречивым и не могло быть сведено к общему знаменателю. С одной стороны, они, как никакое другое поколение, были под пристальным вниманием национал-социалистов и выросли в мировоззрении Третьего рейха. Влияние учителей, не бывших национал-социалистами, в школах никогда не было полностью подавлено, но оно было значительно уменьшено. Преподавание было пропитано национал-социалистической идеологией и военизировано, особенно в начальной школе. В марте 1939 года членство в гитлерюгенде стало обязательным для всех подростков от четырнадцати до восемнадцати лет, а годом позже – и для подростков от десяти до четырнадцати лет. В то время как школьные занятия становились все короче и короче, объем работ для режима увеличивался все больше и больше. Во время уборки урожая, в сельских лагерях для девочек, в последние годы войны на полувоенной службе в качестве помощников ПВО во время воздушных тревог молодежь была в значительной степени оторвана от традиционных источников воспитания, в первую очередь от родительского влияния, и от родителей требовалась очень сильная политическая и мировоззренческая позиция, чтобы они смогли уравновесить это влияние.
С другой стороны, национал-социалистические организации, различные «лагеря» и «поездки», а также эвакуации детей в сельскую местность не обязательно приводили к политически желаемым установкам и поведению детей и молодежи. Напротив, участились жалобы на растущую непочтительность, независимость и необузданность молодежи, как со стороны нацистских организаций, так и среди консервативных родителей. В результате связи молодых людей со своей средой ослабевали, моральные устои расшатывались, и особенно в буржуазных, католических и социал-демократических родительских домах росло беспокойство по поводу жизненной позиции и образа жизни дочерей и сыновей во время их отсутствия дома, которое часто длилось неделями или месяцами.
Однако эта ранняя независимость молодых людей в военное время могла выражаться по-разному – как неприятие любого вида опеки и авторитетов, как в пролетарских «диких кликах» или буржуазных «свингующих парнях», но также и в виде крайнего фанатизма, как в некоторых подразделениях гитлерюгенда, которые, особенно на последнем этапе войны, сражались буквально до последнего патрона, следуя примеру СС. Для большинства из них, однако, опыт, когда они с ранних пор были предоставлены сами себе, очевидно, привел к концентрации на выживании и трудностях повседневной военной жизни, а также к заметному отсутствию интереса к политике[56].
Чем больше ухудшалась ситуация со снабжением, тем большее значение приобретала «вторая» экономика: поездки в сельскую местность для обмена промышленных товаров на продукты питания, незаконный убой скота, черный рынок начиная с середины войны приобретали все большее значение. Подобного следовало ожидать и, учитывая состояние рынка, такое развитие было почти закономерным. «Умение доставать – вот козырная карта сегодня, – заметил швейцарец Рене Шиндлер во время одного из своих визитов в рейх. – Вы должны „доставать“ все, что вам срочно необходимо для жизни… Табак пользуется наибольшей популярностью, особенно среди сельского населения, в распоряжении которого больше всего так называемой „крестьянской валюты“. Если, например, фунт „черного“ масла в настоящее время стоит около 150 марок, то его можно обменять всего на 20 иностранных сигарет, полученных от военнопленных, или на 35 немецких сигарет»[57].
Черный рынок не был выражением недоверия населения к нацистскому режиму. Но с учетом дарвиновских законов черного рынка впечатление борьбы всех против всех усиливалось – особенно для рабочих, которые были в значительной степени отрезаны от дополнительных возможностей «второй» экономики, потому что у большинства из них не было ничего, что бы они могли предложить для обмена.
Чем скуднее становилась жизнь, тем больше режим старался выполнить постулат равенства фольксгемайншафт, по крайней мере пропагандистски. Долгое время мечты о просторах Востока, надежды на жизнь в изобилии после победы в войне сглаживали различия между богатыми и бедными и были способны примирить население Германии с некоторыми тяготами и несправедливостями настоящего. Однако теперь, когда война затянулась, а ее исход казался все более неопределенным, вопросы о социальной справедливости звучали все громче, как с тревогой отмечали в СД. Режим ответил такими мерами, как улучшение защиты работников от увольнения и продолжение выплаты заработной платы в случае болезни, а также требованием равенства между рабочими и госслужащими в пенсионном страховании. Все эти меры встретили положительный отклик у населения.
Тем не менее критика действительных и мнимых привилегий «лучших классов» усиливалась по ходу войны. В то время как население промышленных городов страдало от сокращения продовольственного снабжения и бомбардировок, «люди из высшего общества» занимались зимними видами спорта, – сообщала СД, с насмешкой отзываясь о молодых женщинах на зимних курортах, которые «в своих лыжных костюмах и с загорелыми лицами практически провоцировали своих работающих фольксгеноссен („товарищей по нации“)». «Озлобленность» рабочего класса по поводу того, что «значительная часть так называемых более обеспеченных кругов закупает любые дефицитные товары в дополнение к продуктам питания, которые им положены благодаря их связям и „толстому кошельку“», также отмечалась с постоянной регулярностью начиная с весны 1942 года. Сама ссылка на то, что даже богатые имели право на еду, как и все остальные, ясно показывает, что
