Это длилось до тех пор, пока отец наставник не запретил мне писать стихи в это время. Устав отводит эти священные часы для изучения Писания и псалмопения. Со временем я понял, что это даже лучше, чем сочинять стихи.
Какое это прекрасное время для чтения и размышлений! Особенно летом, когда можно взять с собой книгу и выйти под деревья. Какие оттенки цвета и света заполняют лес в конце мая! Такой зелени голубизны я не знал прежде. А на востоке рассветное небо пылает так ярко, что почти ожидаешь увидеть грозных и сверкающих крылатых животных Иезекииля, которые быстро движутся туда и сюда[505].
Шесть лет в это время суток в праздничные дни я читал одну из трех-четырех книг и ничего другого. «Комментарии на псалмы» св. Августина, «Моралии» св. Григория Великого, св. Амвросия «О некоторых псалмах» или «Комментарии на Песнь Песней» св. Гильома из Сен-Тьерри[506]. Иногда я заглядывал в того или иного св. отца, или читал Писание simpliciter[507]. Как только я вошел в мир этих великих святых и задержался в Эдеме их творений, у меня отпало всякое желание посвящать это время собственным писаниям.
Книги, подобные этим, череда богослужений, праздники и периоды литургического года, пора сева, посадок и сбора урожая, и в целом гармоничное и многообразное сплетение природного и духовного циклов, которые составляют цистерцианский год, так наполняют жизнь, что не остается времени и желания писать.
Написав несколько стихотворений в первое Рождество, одно или два в январе, одно на праздник Очищения[508], и еще одно Великим Постом, я был рад умолкнуть. Лето – напряженный сезон, даже если нет других причин оставить писательство.
С приходом пасхального периода мы начали сеять горох и бобы, а когда он окончился, уже собирали их. Затем, в мае косили первую люцерну на поле св. Иосифа, и с той поры каждое утро и под вечер послушники в соломенных шляпах и с вилами выходили гуськом, длинной цепочкой, собирать на полях сено. От св. Иосифа мы шли к верхней долине в дальнем северо-западном углу владений, в окруженной лесом ложбине, позади небольшого холма под названием Масличная гора[509]. Потом мы спускались в нижнюю долину, где я однажды поднял на вилы клок сена, а из него выпала черная змея. Когда большие телеги были заполнены, кто-нибудь из нас возвращался на них назад, чтобы помочь разгрузить их в коровнике, на конюшне или в овчарне. Это одна из самых тяжелых работ, которые у нас были. Ты залезаешь на огромный темный сеновал, взметается пыль, с телеги в тебя мечут сено так быстро, как только могут, а ты пытаешься отбрасывать его назад, укладывая в дальний конец сеновала. Через пару минут это место начинает напоминать чистилище, потому что солнце нещадно нагревает жестяную крышу над головой, и сеновал превращается в большую душную черную печь. Жаль, что я не видел этот коровник в прошлые времена, в миру, когда непрерывно грешил. Это могло бы заставить меня одуматься.
В июне солнце Кентукки становится яростным и, стоя почти в зените, обжигает глинистые борозды неистовым жаром. Тогда-то для цистерцианцев и наступает истинное покаяние. В небольшой галерее монастырского двора появляется зеленый флажок, означающий, что больше не нужно надевать облачение ни в трапезную, ни в свободное время. Но и тогда, даже сидя в полном покое в тени деревьев, ты чувствуешь, что вся одежда на тебе пропитана потом. Роща звенит мириадами сверчков, и их несмолкаемый треск заполняет монастырский двор, отражается от кирпичных стен, и весь монастырь напоминает шипящую на огне сковороду. Это время, когда хоры заполняют мухи, и ты кусаешь губы, чтобы удержаться и не прихлопнуть их, ведь ты решил никогда их не убивать, но они ползают по лбу и лезут в глаза, когда ты пытаешься петь… И все же это прекрасное время, и утешений в нем больше, чем испытаний: на него приходятся великие праздники: Пятидесятницы, Тела Христова[510], когда монастырь устилается целыми коврами цветов, праздник Святого Сердца[511], св. Иоанна Крестителя, святых Петра и Павла.
Вот когда действительно начинаешь ощущать всю тяжесть нашего так называемого деятельного созерцания, со всеми дополнительными особенностями, которые оно приобретает в Гефсимании. Начинаешь понимать, почему трапписты восемнадцатого и девятнадцатого веков видели в «упражнениях созерцания» – хоральной службе, умной молитве и прочем – главным образом средство покаяния и самонаказания. Чаще всего именно в это время года новички сдаются и возвращаются в мир. В другое время они тоже уходят, но лето для них – самое серьезное испытание.
Мой друг отец Сакердос ушел еще в мае. Помнится, за несколько дней до его исчезновения, когда послушники обметали пыль в церкви, он кружил с несчастным видом вокруг алтаря св. Патрика, тяжко вздыхал и выразительно жестикулировал. Его прежнее, кармелитское имя было Патрик, и он хотел вернуться под покровительство великого апостола Ирландии.
У меня не возникало желания уйти. Жара мне нравилась не больше, чем другим, но будучи по натуре человеком деятельным, я утешался мыслью о том, что мои труды и пот не бессмысленны, ибо благодаря им я чувствовал, что делаю что-то для Бога.
В день, когда уходил отец Сакердос, мы работали на новом поле, которое совсем недавно расчистили около западной границы фермы, позади Эйдн-Налли. Как обычно длинной вереницей мы шли домой, обогнули холм позади дома Налли, и перед нами открылась голубая долина, монастырь, хозяйственные постройки и сады внизу среди деревьев, окруженные синим простором кентуккского неба с бесподобными белыми облаками. И я сказал себе: «Всякий, кто бежит из такого места – сумасшедший». Мысль эта была не столь духовна, как мне казалось. Недостаточно любить место за красоту пейзажа и за то, что ощущаешь себя духовным атлетом и не последним Божиим слугой.
