Улав привозил к себе в Хествикен всех людей из округи, кто смыслил в болезнях да в лекарском искусстве. Никто из них не мог сказать, отчего чахнет его жена, – почти все думали, что ее либо сглазили, либо наслали порчу. Улав знал, что такая же напасть приключилась с ней шестнадцать-семнадцать годов назад, когда она жила в Миклебе. В тот раз хозяйка Хиллеборга сказала, будто точно знает, что Колбейн велел какому-то лопарю либо другому колдуну сглазить ее. Теперь он призадумался – может, то была правда, и ей так и не удалось навсегда освободиться от злых чар.
Тут Улав прознал об одном немецком купце, Клаусе Випхарте из Осло; говорили, будто это самый что ни на есть ученый лекарь – в юности он жил в плену у сарацин и выучился их премудростям. Улав привез его к себе, и тот сразу же увидел, что за хворь у Ингунн.
Что послужило первопричиной этого, он достоверно не может сказать; тут можно предположить и одно, и другое, однако, скорее всего, все дело в звездах: судя по всему, супруг в первый раз сблизился с нею в тот миг, когда расположение небесных светил было для них враждебным, если учесть, под какими звездами они родились. В таком деле каждый час имеет большое значение – чуть ранее или чуть позднее предзнаменования для них могли быть весьма счастливыми. Несчастливое расположение звезд оказало, по всей вероятности, свое действие на нее, более слабую из них двоих, и нарушило в ее теле гармонию между твердою материей и жидкою таким образом, что твердая материя уменьшилась, а жидкости взяли верх; да она могла быть предрасположена к подобной дисгармонии еще в час своего рождения, именно дисгармония и была причиною ее слабости. По всему видно, что она могла родить доношенный плод мужского пола лишь единожды, ибо мужское тело по природе своей более сухое, нежели женское, и требует сызначала большего количества твердой субстанции, однако дочь она смогла произвести на свет. И все же даже сей младенец вобрал в себя большее количество твердой материи, нежели материнское тело было в силах ему дать; теперь же, сказал Клаус Випхарт, она как бы прогнила, скелет и плоть ее пропитаны водою, подобно брошенному в воду дереву, которое плавает, покуда не пропитается водою.
Прежде всего требуется высушить ее тело, сказал немец. Дитя, разумеется, не следует отнимать от ее груди; ей надлежит пить потогонные и мочегонные средства, пить ей разрешается лишь самую малость, зато надобно принимать жженые и толченые кости животных – terra sigillata [твердая материя (лат.)], – а также вкушать твердую и сухую пищу и сдабривать ее горячительными пряностями.
Суждения ученого мужа придали Улаву надежду. Он все так разумно растолковал, а латинские слова, что немец называл, Улав помнил еще с юности: prima causa, harmonia, materia u humidis, disparo, dispono [первопричина, гармония, материя, влага, располагать, разделять (лат.)]. Эти слова он слыхал от Асбьерна Толстомясого, Арнвида и святых братьев из монастыря, и, насколько он мог понять, Клаус правильно во всем разобрался. Он и сам еще в годы их отрочества замечал, что тело у Ингунн было слабое и вялое, твердости в нем не хватало, он невольно сравнивал его с зелеными всходами – верно, в ней и всегда недоставало твердой материи. Terra sigillata должна ей непременно помочь, он знал, что это хорошее средство от многих болезней.
Он учил про четыре стихии, из коих создан человек, слыхал он и про то, что расположение небесных светил влияет на судьбу человека. Ученые мужи здесь у них на родине мало что в этом разумеют. Асбьерн сказал, что христианину ни к чему знать, что начертано звездами. Сарацины же, как известно, самые большие знатоки на свете по части звезд.
У Улава на душе полегчало. Может статься, он был на ложном пути все эти годы. Он думал, что навлек несчастье на них обоих оттого, что не мог смыть с себя печать проклятия за грехи. Он будет жить во грехе, покуда сам не вызовется исправить свой злосчастный поступок, но ведь бог знает, что он не в силах этого сделать, он не может рисковать честью и благополучием жены и детей. Во всем же прочем он старался поступать как истинный христианин. И богу известно лучше него, сколь сильно он желал жить в мире с ним, сметь любить его всем своим сердцем, преклонять колена и молиться без стенаний о своем непослушании.
Но ежели ему поверить в то, что все беды постигли его лишь по причине естества! Сесилия была залогом того, что бог простил его вину либо дал ему отсрочку, покуда не придет его смертный час, а звезды – вина тому, что Ингунн слаба телом и душою.
Однако Prima Causa – одно из имен божьих, это он знал. Она сама сказала, что ей полегчало от снадобий Клауса Випхарта. Правда, двигаться она по-прежнему не могла – нижняя половина тела была недвижимой, но боли в спине поутихли.
Вечером накануне святого Улава он вошел в поварню – надобно было что-то сказать Турхильд.
Она пекла хлеб к празднику. Когда он открыл дверь, вечернее солнце позолотило мучную пыль, висевшую в воздухе, темная от сажи комнатушка наполнилась светом. От круглых караваев, что пеклись на поставленных в наклон жестяных листах-противнях, вокруг горящих в очаге углей шел сладкий дух пряностей и дрожжей – от этого запаха у Улава потекли слюнки. Служанки в поварне не было.
Улав уже собрался уходить, как к двери подошла Турхильд. Она несла столешницу, да такую тяжелую, что ей пришлось положить ее на голову и поддерживать вытянутыми руками. Сейчас она держалась еще прямее, чем всегда. И то, что она была так легко одета – в домотканой рубахе без рукавов, босая, казалось в этот теплый летний вечер красивым и естественным, – движения ее были проворными, плавными и сильными.
Улав взял у нее тяжеленную дубовую столешницу, внес ее в поварню и положил на козлы. Турхильд вошла вслед за ним, взяла из корзины полные пригоршни рубленого можжевелового хвороста и насыпала его на стол. Она двигалась быстро, и от нее славно пахло мукою, свежим хлебом и здоровым телом, разгоряченным от работы. Улав обхватил ее руками и крепко прижал к себе. Он провел подбородком по ее плечу, прижался на мгновение лицом к ее коже – шея ее была свежая, как роса, прохладная и в то же время теплая. Потом он отпустил ее и засмеялся, чтобы скрыть свое смущение и стыд за то, что на него вдруг напала грубая похоть.
Турхильд покраснела, а он, увидев это, смутился еще сильнее. Однако она ничего не сказала и не сделала вид, что рассердилась, а стала спокойно вынимать готовые караваи из печи и ставить их на стол.
– Тебе, Турхильд, по плечу мужская работа, – сказал хозяин. И когда она, не ответив, продолжала возиться возле печки, продолжал: – На тебе лежит все хозяйство, ты успеваешь сделать больше, чем все мы вместе взятые.
– Стараюсь, как могу, – пробормотала Турхильд.
– Я не знаю, может, ты… может, ты думаешь, что мы тебе мало платим, так ты скажи мне, я это улажу.
– Да нет, я и так довольна. Всех своих ребятишек я уже поставила на ноги, остались только двое младшеньких. И за то тебе спасибо.
– Да не за что. – Он сказал ей, зачем приходил, и вышел из поварни.
Ингунн по-прежнему пользовали снадобьями немца, но оказалось, что от них была не только польза. Ото всего этого перца да инбиря у нее поднялись сильные боли в животе и жжение в горле. И все же она напрягалась до последнего, заставляла себя проглатывать сухую и острую пищу, хотя у нее начинались боли уже при виде этой еды. Жажда мучила ее день и ночь. Но она все сносила терпеливо и жаловалась редко.
