не успели сделать в этой битве ничего по-настоящему великого. Неважно. Танирэ не стал бы горевать по героям сильнее, чем по друзьям.
Иногда ему казалось, что горевать ещё сильнее просто нельзя.
Он остался один.
Он мог бы догадаться, чего ждать. В последние три года он был слишком, непростительно счастлив. Это не могло продолжаться вечно. Теперь Танирэ точно знал: если судьба даёт тебе то, о чём ты всегда мечтал, она делает это только затем, чтобы потом со смехом вырвать дар у тебя из рук.
В одном из своих трактатов о памяти Эри Гален писал, что человек безотчётно стремится забыть то, что причиняет ему боль. Танирэ помнил похороны почти хорошо – но словно со стороны. Помнил, каким серым, безысходно серым был мир, словно целиком одевшийся в траур, помнил мелкую морось, пронизывающий ветер, треплющий цветы… и холод. Ему никогда в жизни не было так холодно. Ни в выстывшей палатке на ночёвке где-нибудь среди снежной равнины, ни по пояс в ледяной воде Флёда… Никогда.
Проводить его друзей пришли многие. Танирэ мало кого знал. Если честно, он с трудом узнавал даже их самих. По царскому приказу кто-то из других магов позаботился о том, чтобы тела не тронуло тление – так смешно, тратить свою жизнь на мёртвых, которым, в общем-то, всё равно, но да, люди ведь смотрят, вон сколько людей… Лица ребят были точно такими же, как раньше – и совершенно чужими. Как будто не они – а правда, они ли? Знакомые имена и те звучали как пустое, гулкое эхо: Ларс Оттар Халогаланд, Элиас и Лексий Рины…
Это было идеей госпожи Халогаланд. Она сказала: «Бедные дети заслужили хотя бы это». Право не оставаться у людей в памяти как чьи-то бастарды. Право на собственное имя.
Наверное, Элиас был бы рад.
Пиа-Маргит Халогаланд была безумно храброй. Там, на кладбище, у неё были твёрдые плечи и сухие глаза, и, встретив Танирэ, она ободряюще сжала его руку. Он не знал, откуда она берёт силы. Его самого не хватило даже на благодарность.
Он едва ощутил тепло её пальцев.
В тот день Танирэ стоял в первом ряду, среди десятков людей, и был совершенно один. Не видел, не чувствовал других, словно закутанный в мягкий кокон пустоты. Наверное, если бы не этот кокон, он давно разбился бы на части.
Он помнил тех немногих, кто действительно имел право на прощание.
Он помнил Ладарину Горн, которая оставалась на ногах только благодаря тому, что Радмил Юрье держал её под руку. Радмил… Радомир. Лексий называл его так, когда говорил о нём как о чём-то ужасно важном. Танирэ не знал, как вышло, что вражеский командир вот так запросто приехал в Урсул – и остался здесь жить. Как ни странно это звучит, наверное, после войны им всем было уже не до ненависти. Сам Танирэ не винил этого человека ни в чём – не мог, когда вспоминал, как далеко тот забрёл от дома. Не так давно он слышал от кого-то, что Лада собирается выйти за господина Юрье замуж, когда закончит носить свой траур. Что ж, пусть – если им обоим так станет легче…
Он помнил Халогаландов, сбившихся в осиротевшую стайку, словно серые воробьи. Зарёванные девочки в объятиях матери, Августа Лара, как будто и не горюющая – просто отрешённая и серьёзная… Она привела с собой сына, и, Айду, как же Даниэль был похож на дядю. В последнюю ночь перед последним боем Танирэ и Ларс разговаривали много о чём – и о Даниэле тоже. Танирэ дал слово, что постарается разобраться, что́ убивает Халогаландов молодыми, и сделать так, чтобы этот мальчик мог не трястись от страха, считая дни… Он не забыл обещания, но за этот год так и не нашёл в себе сил нанести визит Августе. Ему было тяжело говорить с людьми, и он не знал, пройдёт ли это когда-нибудь.
К Элиасу пришла его Луиза. Одна, в своёй поношенной серой накидке, она казалось чужой среди всех этих лучших людей, но ей, кажется, было всё равно. Смертельно бледная, она кусала губы, и по её лицу реками струились слёзы… Не боли – злости. То ли на судьбу, то ли на человека, посмевшего уйти вот так, то ли на себя саму…
Мать Элиаса приехать не успела, и Танирэ был очень этому рад. Кроме сына, у неё не было никого. Сильвана наверняка взяла на себя заботу о том, чтобы она ни в чём не нуждалась, родным магов полагаются хорошие пенсии, но дело было не в деньгах. Элиас был её единственным. Стой эта женщина там, у гроба, Танирэ не смог бы смотреть в её сторону. Это было бы выше его сил.
Ещё он помнил себя.
Помнил, как стоял под дождём, обхватив себя руками, и слушал одетый в серые робы хор. Танирэ понимал слова – на втором году в школе у Брана он изучал кордос, просто так, для себя. Девушки в сером пели о том, что жизнь человека – это шумный пир в высоком, ярком, дымном зале, полном гостей, где весёлые шутки могут смениться дракой, а драка – объятиями, где без устали ходит по кругу чаша, вот только ты никогда не знаешь, будет ли вино в ней горьким или сладким… И о том, что в своё время каждому настанет пора уйти. Встать из-за стола и выйти за порог, на сумеречную дорогу, по которой мы все шли до того, как заглянули на манящий огонь в окне… и которая ждёт нас, чтобы увести дальше. Куда? Как знать! Может быть, ты вспомнишь это, когда сделаешь первый шаг, может быть, узнаешь, лишь когда дойдёшь…
За этот последний год Танирэ тысячу раз казалось, что он больше не в силах дышать чадом и слушать чужой пьяный хохот. Что с него хватит залов и пиров. Были минуты, когда ему нестерпимо хотелось выбежать прочь прямо сейчас, хлопнув дверью… и попытаться догнать тех, кто ушёл раньше него.
Нечестно, что они не взяли его с собой.
Он раз за разом спрашивал себя: как вышло, что он не умер? Не выгорел, хотя колдовал как проклятый? Что такого важного, пропасть побери, ему предначертано совершить, если его пощадил чудовищный год Огнептицы?
Когда Танирэ пришёл в себя и, словно в первый раз, огляделся вокруг, он увидел, как быстро его страна залечивает раны.
Если быть честными, Сильвана и мечтать не смела о таком конце. Армия Регины
