хочется спать? — И она посмотрела на меня так разочарованно, словно ей не понравилось, что мне не хочется больше любоваться ею.
— Хочется.
— А почему тебе уже хочется спать?
— Как почему? Потому что я устал.
— Ондрейко, а который час?
Я глянул сначала на нее, а потом уже на часы.
— Поздно уж, — говорю. — Тебе пора в постель.
Я ушел к себе, она осталась сидеть.
Раздевался я медленно. Сняв галстук, прислушался: что делает Розарка? Раздались шаги — она прошла в кухню, наверное воду пила, потом вернулась.
Что будет дальше?
Слышу — начала раздеваться.
Я открыл окно, чтоб ночью в комнате был свежий воздух, и юркнул в кровать.
В соседней комнате все еще горел свет.
В чем дело?
Погасить? Теперь-то?..
Нет.
Слышу — кровать скрипнула.
А свет, Розарка?..
Гм…
Встал.
Тихонько вошел к ней, тихонько спросил:
— Спишь, Розарка?
Она — ни гу-гу. Лежит спиной ко мне, одеяло натянула до подбородка. Мне видны только черные волосы, рассыпанные по подушке.
— Розарка, спишь? — снова спросил я.
И опять молчание.
Я постоял, глядя на нее, потом подошел к двери и повернул выключатель.
Собрался было уйти; но тут мне показалось, что она шевельнулась.
Прислушался — как будто плачет…
Протянул руку к выключателю — зажечь?
Нет. Может, она и не плачет, может, мне послышалось.
— Розарка!
Тишина.
Я сделал два шага к ней и остановился.
— Розарка…
Тут она заплакала в голос.
Я подошел, подсел на кровать, дотронулся до одеяла.
— Розарка, отчего ты плачешь?
Ни слова.
— Гм… — Что-то застряло у меня в горле.
— По маме плачу, — вдруг выговорила она и пошла причитать, непрерывно, без передышки; и были эти причитания, как «отче наш», как молитва, как, не знаю, что еще; и я не умел остановить ее, хотя утешал как мог… Я наговорил ей множество прекрасных слов и не помню, как сам пустился в жалобы. Вспоминал, как славно жилось мне в Врбинке, и вот теперь из-за Розарки пришлось мне менять работу и местожительство; и сколько у меня там было друзей, и как я по ним скучаю, хотя я не так бы жалел об этом, если б… если бы… не знаю! Может, пройдет неделя-другая, и я перестану тосковать… Я привез с собой два больших чемодана с книгами, и каждый вечер мы можем читать, или, если она захочет, я буду каждый вечер рассказывать ей сказки, например вот про альбиносов — это такие люди с белыми волосами и совершенно белой кожей, сквозь которую просвечивают жилки, и альбиносы прячутся от людей и от солнца, словно боятся, как тот альбинос, что жил со мной на одной квартире, я хотел пригласить его к нам, он был славный парень, только глаза у него как у кролика, он боялся смотреть на свет и даже на меня смотрел всегда чуть искоса, так что мне казалось, будто он и меня боится…
— А почему бывают альбиносы? — спросила Розарка, забыв о слезах; она прижала мою руку к губам, потом стала ею вытирать себе глаза.
— Потому что они совсем белые, — ответил я, потеряв всякую нить: не мог вспомнить, как я дошел до альбиносов.
— А почему они белые?
— Альбиносы все белые.
— Все? Но почему?
— Ну, потому что они альбиносы…
Я все больше запутывался. И поскорее перевел речь на других моих товарищей: одного зовут Артур, это имя показалось ей смешным, я услышал, как она тихонько повторила его несколько раз и всякий раз при этом усмехалась, однако точно я утверждать этого не могу, было темно, и я смутно различал ее лицо, да и смешок ее был не слишком определенен — это могло быть и что-нибудь иное, например громкий вздох.
— Другого моего товарища зовут Владо, — продолжал я. — Владо имя не смешное, но сам он очень смешной. И еще умеет подражать птицам. Назовешь какую-нибудь птицу, и он сейчас же изобразит, как она поет. И дрозда, и соловья, и синицу, зяблика, горлицу, голубя — кого хочешь, всех пернатых.
— И воробья?
— Ну говорю же — всех.
— А как сойка он может?
— И как сойка.
Тут я вспомнил, что когда-то, несколько лет назад, я рассказывал ей, что сойки умеют подражать человеческому голосу. Только, конечно, сойку надо учить. Жил-был лесник, и была у него ручная сойка. Всякий раз, как он возвращался с работы, со своих обходов, он бросал шляпу на стол или на лавку и окликал: «Сойка, где ты?» А сойка в ответ: «Тут я!»
— Сойка, где ты? — воскликнул я голосом лесника.
— Тут я! — отозвалась Розарка.
Мы развеселились, и я подумал, что, пожалуй, в будущем можно будет прибегать к помощи сойки: она облегчит мне дело…
Я наговорил еще столько всякой всячины, что хватило бы на полкниги, а Розарке все не хотелось спать. Я уже просто молол языком и никак теперь не вспомню, что я нес. Глаза у меня закрывались, голова то и дело падала на грудь — вероятно, я так и заснул бы сидя, если б Розарка не окликнула меня:
— Ондрейко!..
— Ага. Уже очень поздно…
— Ондрейко, а как лань он умеет?
— Кто? — не понял я сразу, потому что очень далеко ушел в мыслях. Вернее, не в мыслях, а просто меня уже опутывал сон. — Какая лань? — пытался я сосредоточиться.
— Скажи! Твой товарищ умеет подражать лани?
— Гм… Лани… Да ведь лань не птица. Но может быть, он и это умеет…
— Ондрейко, а что такое лань?
— Лань — это олень. То есть не олень, — поправился я. — Лань — это лань.
Я бы рад был добавить еще что-нибудь, да не нашелся. Провел рукой по глазам, встал.
— Я очень хочу спать, — говорю я ей.
— А я не хочу, — созналась она и за руку меня удержала; пришлось снова подсесть к ней.
— Ты закрой глаза и увидишь, как еще заснешь! — говорю.
— Но мне вовсе не хочется спать…
— Не хочется, потому что ты не стараешься.
— Нет, мне правда не хочется, — стояла она на своем.
— Почему тебе не хочется?
— Не хочется.
— Я очень устал.
— Я тоже устала. — Она прикрыла глаза, как бы добиваясь этим, чтобы я ей поверил.
— Верю, — сказал я и погладил ее по щеке, словно намекая, чтоб она не открывала больше глаз.
— А мне не хочется, не хочется, — тихим шепотом повторила она; постепенно меня охватывала неподдельная злость.
— Хочешь.
— Не хочу.
— Хочешь.
С минуту стояла абсолютная тишина.
— А мама всегда спала со мной, — прошептала она, едва шевеля губами.
И опять тишина. Она даже дыхание затаила, словно досадуя на себя за то, что нарушила эту тишину.
— Потому-то тебе и
