не хочется?
— Ну да… — еще тише прозвучал ответ.
Розарка зажмурила глаза и плотно сжала губы. И я не мог удержаться — опять погладил ее.
Я долго на нее смотрел, потом обвел взглядом комнату и тут только, глянув на окно, заметил, что уже светает.
— Розарка, посмотри! — коснулся я ее пальцами.
Она подняла голову и открыла глаза.
— Уже утро! — удивилась.
Я кивнул.
Она села, откинув одеяло, обняла свои колени. Мы оба уставились на окно. Свет словно стекал с крыш и тоненькими ниточками просеивался к нам.
— А петухи? — Розарка оглянулась на меня.
— Что петухи?
— Еще не пели.
— Я тоже не слышал.
— А под Чабракой пели?
— Под Чабракой — конечно.
Она скинула одеяло с ног, подняла руки, потянулась.
— Ты встаешь? Зачем?
— Пойду с молоком. — И она спрыгнула на пол.
— С молоком?
— Ну да.
— Куда же это?
— Да развозить!
Я хмыкнул в недоумении.
— Разве ты не видел тележку в подворотне? — удивилась она.
— Не помню. Должно быть, не обратил внимания.
Я и впрямь не помнил и даже не знал в точности, о какой тележке она говорит.
— Тележка — там, — махнула она в сторону окна.
— В подворотне?
— Ага.
Я подошел к окну, постоял, потом обернулся:
— А на что тебе тележка?
— Да молоко развозить.
— И ты каждый день возишь?
— Ну да, каждый, — с улыбкой ответила она и стала прямо при мне снимать ночную рубашку.
— Значит, каждый день? — переспросил я, стараясь глядеть мимо нее.
— Каждый день.
— И тебе хочется?
— Хочется.
— Потому что, знаешь, если ты не хочешь…
— Но я хочу. Ведь это не для нас, — объяснила она. — Молоко для Мехриков, для Рапошей, для Футков — для всей улицы. Пока меня не было, целых четыре дня ходил Сидуш, а сегодня я опять сама пойду.
— Гм… Ладно. А почему бы Сидушу и дальше не развозить?
Она только руками всплеснула — до чего я непонятлив! — и залилась смехом:
— Но ведь я-то уже вернулась, правда?
— Но все равно ведь еще рано, правда? — с той же интонацией спросил я и, посмотрев на часы, стал заводить их.
Она была почти совсем голая, а я даже не ушел в другую комнату — она все равно пошла бы за мной, чтобы можно было одеваться, не прерывая разговора.
— Розарка, надо полить пеларгонии, — попробовал я отвлечь ее.
— Разве их не полили?
— Нет.
Она — уже в дневной сорочке — побежала в кухню за кувшином. Я двинулся за ней.
— Розарка…
— И я ведь подумала о пеларгониях, а потом забыла…
— Да я ничего не говорю!
— Конечно.
— Дай-ка мне кувшин!
— Сейчас, только полью.
— Я сам хотел…
Но она уже бежала с кувшином к цветам.
Я вышел во двор, а когда вернулся, она была совсем одета.
— Ты будешь смотреть на меня?
— Не понимаю.
— Ну, будешь смотреть, как я иду?
— Буду.
Опять она выбежала — сначала во двор, потом взяла в подворотне ручную тележку и вышла на улицу. Я стоял в подворотне и смотрел ей вслед.
— Ондрей, Ондрей!
Она вернулась очень скоро с горьким плачем.
— Что случилось?
— Сидуш не дает мне бидоны!
— Сидуш? Почему?
Она не ответила. Она терла глаза обоими кулаками и не переставала плакать, даже когда я надел пиджак и вышел с ней на улицу.
Я помог ей тащить тележку. Тележка шла легко, только заднее колесо поскрипывало: надо будет смазать.
— Ну, не плачь, — принялся я уговаривать Розарку. — Ты уже большая, нельзя тебе плакать из-за всякой ерунды.
Она все всхлипывала.
— Перестань! Ребятишки увидят, смеяться станут.
Два-три всхлипа — и она утерла слезы ладонью. Подняла глаза, высматривая на улице тележку Сидуша.
Солнце еще не вышло. На ржавом карнизе почты щебетали ласточки; пробили башенные часы — ласточки вспорхнули, перелетели на другие крыши. На площади стоял автобус, он отправился почти пустой. Возле католического костела, недалеко от статуи святого Флориана, гремел мусорным баком городской метельщик. Он постоял перед сберкассой, глядя на ласточек, потом взялся подметать тротуар.
Мы подошли к нему.
— А, Розарка, уже встала? — заговорил он с ней, прервав работу.
Розарка улыбнулась.
— Ай-ай-ай! Неужели мы плакали?
Розарка не ответила.
— Дай-ка я тебя подмету, — прошамкал метельщик и раза два провел метлой перед ее ногами.
Сидуш был постреленок лет восьми-девяти, в коричневых вельветовых штанах и коричневой замызганной курточке. Волосы у него были нечесаные и торчали во все стороны, падая на большие темные глаза. Он медленно приближался к нам.
— Что ж ты, Сидуш? — сказал я, загораживая ему дорогу.
Мальчуган нахмурился, уставился в землю, медленно приподняв правое плечо.
— Ну? Почему ты не даешь ей бидоны?
Теперь он таким же медленным движением опустил плечо. И вдруг забормотал, да так быстро, что я с трудом разобрал:
— Да, а чего же она четыре дня не выходила…
— Ну и что?
Он хмуро посмотрел себе под ноги.
— Ты ходил вместо нее, пока она уезжала. А теперь, когда она вернулась…
— Ага, а говорили только два дня. А ее не было четыре… — Он сердито переводил взгляд с меня на Розарку.
— Зато теперь-то она тут! — воскликнул я.
Мальчик склонил голову, но тотчас опять ее поднял и смерил меня еще более злым взглядом.
— Ну да, как же… Я вон в полпятого встал, а она… хо!
— Что? — Я строже посмотрел на него: — Что значит «хо»?
— А я когда встала? — вмешалась Розарка.
— Я встал в полпятого, — бубнил свое Сидуш.
— А мы и вовсе не ложились, — козырнула Розарка.
Мальчик выпучил глаза. Надулся было, но тут же губешки у него растянулись, а нижняя задрожала.
— Ну да, как же… — жалобно протянул он.
Я предложил им разделить бидоны поровну.
— Знаю я, как вы разделите! — сорвалось у Сидуша.
Розарка обдумывала предложение.
— Что же тебе не нравится? — спросил я мальчика.
— Вы разделите! А завтра она не захочет делиться!
Я посмотрел на Розарку.
— Пусть отдаст мне бидоны, — сказала она.
— А завтра-то, завтра… — канючил мальчик.
— Что завтра?
— Завтра она мне ничего не даст… Гы-ы-ы-ы… — Тут он хмыкнул очень протяжно.
Не знаю, до каких пор стояли бы мы там, если б Розарка не согласилась с этого дня развозить молоко вместе с Сидушем. И завтра и послезавтра. Каждый день.
Я довольно долго смотрел им вслед, потом пошел готовить завтрак.
И второй вечер пришлось мне провести с Розаркой. Я рассказал ей одну из тех сказок, которые запомнил еще с тех пор, как ходил то ли во второй, то ли в третий класс. Жила-была учительница, и звали ее Мария Фолдинарова, и всю жизнь ходила она пешком в Грушковец. Ах, да это не сказка — это
