не печалься... Тут не о деньгах речь.
Он понял, что дочь страдает, чувствуя себя беженкой: пришла и села родителям на шею. Хотя здесь ее ни разу не попрекнули ни словом, ни взглядом. Наоборот, они были рады, что Элина с детьми живет у них. Вместе было легче пережить и боль утраты.
Викки Кивиоя ждал уже сына домой. Он рассказывал Отто при встрече:
— Говорит, понимаешь ты, что его слово не имеет ни какого веса. Я говорю: скажи Арво, его слово достаточно весит. Бормотал, бормотал мне что-то... Если не устроишь сыну такую бумагу, чтоб его освободила, тогда я, говорю, устрою, чтоб и нас с тобой заграбастали... Сядем вместе в тюрьму, говорю... Я, конечно, не знаю, посадили бы сейчас за такое дело или нет, но он-то боится дурной славы теперь, когда сам стал законником... Это я тебе рассказываю, но ты, смотри, держи язык за зубами... Ты знаешь, черт подери, я ведь продал без сына его велосипед... что еще скажет, как вернется... но у меня как на грех ничего не было под руками, а они пришли, понимаешь, и просят продать хоть что-нибудь — эти пройдохи, которые покупают и продают все на свете, от куриного яйца до человека... Говорят, они продают теперь даже красных вдов и ребятишек... Лишь бы покупатель нашелся... Ох, ну и жуки, нечистый им в зубы... Но я все-таки надул их с этим велосипедом... Подмаргивает один другому... Я думаю: нет, брат, шалишь! С Викки этот номер не пройдет, не на такого напали... Да, так скоро приедет. Вот так. Что от Аксели слышно? Сын мне писал, что словно мертвеца встретил, весной, когда тот вышел из камеры смертников... Этакая история, черт...
И парень действительно приехал. Он был первый, кто вернулся из лахтинского лагеря. У него было что порассказать и не было недостатка в слушателях. Лаури говорил как заведенный, а Викки, всюду сопровождавший его, помногу раз слушал одно и то же. Только тронет соседа тихонько за рукав и скажет:
— Слышишь, семьсот чертей, что он говорит!.. Ну и парень...
Он ходил с сыном по деревне, заходил даже в избы, чтобы разделить успех его публичных выступлений.
— Маленький такой мальчишка. Ел вшей и плакал. А усатый мужик ему говорит: «Какого лешего ты их ешь? Они тебя, а ты их? Другие наползут и все обратно высосут». Не знаю, из каких мест был этот усатый. С таким мягким говорком, и салаку называл не салакой, а как-то иначе...
— Ты слышишь,— шептал Викки,— ох, и повидал парень жизнь... Боже ты мой...
Лаури зашел и к Леппэненам рассказать о смерти Валенти, а они, слушая его, тихонько плакали. Он показывал им свои колени; маленький Валтту смотрел из угла на странного дядю, который то закатывал штанину выше колена, то, засучив рукав, показывал голую руку:
— Что скажете? Красив? Я думал, что из меня уж получится такой хорошенький скелет для музея.
Преети вытер слезу рукавом «пиджака покойного Алекси».
— И как же, значит, он... страдал сильно?
— Ха!.. черт ли... там страданий не было никаких. Голод там был. От голода он умер... как многие-многие... Так что мертвый он был, как выщелоченная треска. Мы с Элку стояли и смотрели, когда его повезли на Кладбищенской телеге. Башмаки торчали кверху и мотались вот этак из стороны в сторону... А щиколотки — ну, точно палочки... Да ну, я же говорю: ты посмотри хоть на мои, так будешь иметь кой-какое представление.
— Дочка говорит, она хлеба передавала, когда економкой была... Но, говорит, после уж не встречала...
— А!.. Этот фельдфебель взял себе другую... Сколько их там было... А других строили в ряд и — из пулеметов... Мы с ребятами, бывало, слышим пулеметный цокот и говорим, что «глухо, глухо смерти колокол гудит», сатана...
Он ушел, а в избушке тихо плакали... Но Преети уже на другой день, встречая людей, говорил:
— Мы с матерью так считаем, что каждому свой срок — и тут ничего не поделаешь... Оставался бы там на Западе... Но ведь он так был за эту Финляндию... Стихи писал и прочее... Смерть-то, она ведь как... вроде тех же, значит, природных стихий. Вот хоть бы и гром тоже... как ему заблагорассудится, он, значит, и бьет... и нет над ним никого больших... Рассказывает Лаури, он про птичек стих читал перед самой смертью...
Преети попросил у Отто денег взаймы, чтоб напечатать в приходской газете объявление о смерти Валенти. И Отто дал ему, так как он вообще почти никогда не отказывал, если просили.
— Я ему, конечно, верну, как только дочка приедет. Ее, слышно, тоже должны вскорости отпустить... не знаю только, возьмут ли в газете объявление... потому, слыхать, они неохотно берут, если кто, так сказать, в красных помер...
Объявления, конечно, не приняли, но тут как раз явилась домой Ауне, и Преети попросил разрешения задержать долг.
— Видите ли, платьишко на ней больно худое... А у нас как на грех... все ведь дорожает... И все не обещает прибавки жалованья этот — племянник-то... Пока, говорит, я не хочу ничего менять. Пускай, значит, все остается по-прежнему... Но рабочий-то день удлинил... Сказал, что те соглашения прошлого лета — они, мол, нынче ничего не значат... Они, мол, скандалом вынуждены, и он их, как бы того, не признает. И такая же история с этими соглашениями, говорят, в селе... А в остальном он, кажется, ничего... У него и разговор вроде бы можно легче понять... Но в работе не много смыслит... Совсем не то, что сам, бывало, Магнус... тот в работе понимал. А старая баронесса, слыхать, уж совсем слегла.
Ауне действительно приехала очень оборванная и слабая. Но ее возвращение облегчило горе Хенны и Преети. У Леппэненов еды, как обычно, не хватало. Питались чем бог пошлет. Ауне же испытывала постоянный голод, как и все вернувшиеся из лагерей. Она стала ходить по знакомым, которые часто приглашали ее разделить скромную трапезу, особенно если она успевала ввернуть словечко о своем ненасытном голоде. Ауне не показывалась в Кививуори после женитьбы Аксели и Элины, но теперь она зашла и сюда, и Элина больше не вспоминала старой обиды. Ауне пришла якобы за тем, чтобы рассказать об Оскаре, хотя Лаури уже раньше все рассказал.
— Зайду-ка я, думаю, хоть потолковать. Ведь я, может, последняя видела его живым. Я сама видела, как они уходили... Оску держал кусок хлеба в
